Узловатые, тонкие в запястьях, в каналах вен, с толстыми раздавленными металлом пальцами, руки Магомедыча покоились на ее огненном — Ваньке так и показалось, что живот у нее именно огненный, — животе, а лицо было грустное-грустное. Не только морщины у губ опустились, но уголки глаз, нос и даже плечи подались вниз. А она выдавала:
И она медленно опустила ресницы. Ванька глянул в сторону — Геннадий тоже опустил глаза, поднося стакан ко рту. Магомедыч вздохнул.
«Дают прикурить, — подумал о них Ванька, — и не боятся».
Недавно Магомедыч носился по колхозу на тракторе, останавливая встречных-поперечных, искал Геннадия. На участке нашел. Стащил с лесов, схватил за лацкан пиджака и орал ему в самый нос:
— Дзачем моя баба пристаешь? Э? Дзачем?
— Да что ты, Осман Магомедович, бог с тобой, — вертел головой Геннадий, пытаясь высвободиться из каменных пальцев Магомедыча, — как ты мог подумать? Наболтали тебе…
— Такой ш-шеловек наш колхоз не надэ. Уезжай, дорогой, откуд приейкэл.
— Осман Маг…
— Я сказал! — Магомедыч резко оттолкнул Геннадия и пошел к трактору не оглядываясь. Геннадий держался за шею.
«Да, конечно, — подумал о них Ванька, — дочка в интернате, сама — на легкой работе. Опять же моложе его».
Но Магомедыча ему жалко было.
Сегодня перед вечером ковырялись они на Мишкином доме, фундамент долбили. Солнце уже к горам катилось, но работать еще можно было. Решили на этот раз добить котлован. Вдруг слышат крики. Вылезли из своей ямы — идут по речке два сейнера. Новенькие. Черная краска так и горит на солнышке, белая — тоже. Флаги красные, яркие. Впереди «Бегун» пыхтит, дорогу показывает, то и дело гудки подает. Разбрасывая искры, несутся с него ракеты. А по берегу пацанье валит: орут, через головы кувыркаются, камни, палки в речку бросают. Собаки с лаем между ними носятся. Из колхоза спешат бабы в новых юбках, платки на ходу повязывают, кое-кто из рыбаков бредет.
— Ну давай, Ваня, пошабашим, наверно, — сказал Мишка, — у людей праздник, а мы что?
— Это конечно.
Когда пришли на ковчег, Володька ждал уже к дяде Саше идти.
Шум, гвалт. Геннадий заспорил со Страхом — больше они с Надькой не смотрели друг на друга. Гуталин смешил ребят, кривляясь под частушки. Мишка на закуски нажимал. «Эх! — встрепенулся Ванька, после двух штрафных он взгорелся весь, все происходящее чувствовал острее. — Жизнь-то!»
И вдруг:
— Разрешите вас пригласить?
Оглянулся — че-е-рт возьми! Мурашова?! Прямо так сразу?.. Сквозь землю бы провалиться, да не провалишься. Он не знал, куда себя девать. Ведь за столом она чокалась то с Мишкой, то с Геннадием, с Гуталином чуть на брудер не выпила… На Ваньку совсем внимания не обращала, будто его и не было. И вдруг…
— Не торопись, — тихо говорит она, поворачивая его то в одну, то в другую сторону. А рука у нее теплая. Платье у нее без рукавов, от самых плеч руки голые. Он топтался на месте, никак не мог подладиться под музыку, то и дело пинал ее туфельки.
— Не торопись…
Ее спина так и переливается под рукой, да еще платье так и скользит, атласное, что ли? Мышцы на спине под платьем горячие, мягкие, дышат под ладонью. Ноздри щекочет запах ее волос, тела, пота… На оголенное плечико выкатилась розовая шелковая тесемочка.
— У, какой ты… давай я поведу?
«Пропал… — Оглянулся — Надька уставилась на его ноги сквозь полуопущенные ресницы. — Ну все…»
«От, зараза… да еще ребята смотрят…» Но никто не смотрел. Геннадий вычерчивал что-то в записной книжке, совал ее Михаилу под нос, на что тот махнул рукой и отошел в сторону. Леха, «нагуталинившись», искал место, где бы привалиться, а Володька задумчиво курил. Только одна Надька:
— Не торопись…
Внутри защемило, перед глазами плыло все, и было сладко-сладко…
Мурашова уехала.
Потянулись над Дранкой косые стаи журавлей. Они тянулись печально, и конца им не было. «Иглы… иглы…» — курлыкали. Их курлыканье душу терзало, вспоминалось другое небо, другие журавли…