— Теперь будет ему покой.
— Зятья да невестки все боялись, как бы не отняли у него остатнюю землю. С тех пор как Николае записался в кооператив, они и разговаривать с ним перестали и вообще к нему ни ногой. Говорили — поступил он на старости лет в услужение к бездельникам.
— А он что?
— Говорил, мол, я сам себе слуга, только себе и никому другому. Говорил: пусть человек будет слугой только себе самому, а не другим.
— Юродивый был.
— Горемыка он был, тетенька, горемыка и сиротинушка. Любил жить в тишине. Вот и построил себе дом на отшибе — чтобы не на виду быть. Да не вышло. От злоязычия детей своих не укрылся. Сами-то своим домом зажили, отца бросили и его же оговаривали да его смерти ждали.
Цыгане пели и угощались цуйкой. Высокий гнусавил:
Пуричел Илие с сыном притащили ореховые доски и принялись тесать их. Лица слышала, как Пуричел говорил, что деньги ему не нужны, хватит и нескольких четвериков зерна из амбара Николае; жаль ведь, если зерно сгниет или достанется первому встречному. А Николае все равно зерно теперь ни к чему, не бросать же его в могилу. Пуричел ударял топором по доскам, и удары терялись в голубизне, опочившей на белых садах и зеленой земле.
Лица слышала, как Бодашкэ сказал:
— Хорошо, что мне попался на глаза этот пояс, Николае все уговаривал меня его взять. Бывало скажет: «Стар я стал, оставляю его тебе на память». — «Я бы взял, — говорю, — только ведь есть у тебя родня поближе, лучше ей отдай». — «Нету, — говорит, — нет мне никого тебя дороже».
А потом вступила Акилина:
— «Как помру я, возьми вот это одеяло», — говорил отец. «Не могу, — говорю, — что скажут братья?» — «А не возьмешь, так сожгу его», — бывало, скажет. Душа-человек был! Вот теперь я и беру одеяло, чтобы волю его исполнить.
— А другое-то зачем берешь? Что в него завернула? — спросил Пуричел Илие.
— Так ведь их два. Негоже их разлучать. Они всю жизнь прожили вместе.
Лица слышала, как сухонькая бабка, соседка Николае, сказала:
— Кэчула эта совсем никуда не годится, никому ее и не отдашь: дыры в ней — кулак проходит.
— Так что ж ты на нее лапу наложила? — спросила Лица.
— А я дам ее внучку, пускай играется. Дети, они с чем хочешь играются.
— Да ну их к черту, этих детей!
— Они ведь, бедняжки, маленькие.
— Так ведь кэчула-то для того, чтобы ее на голову надевать.
— Как же, как же, только это когда холодно, а теперь-то ведь лето, кто ж ее наденет?
— Положи кэчулу на место.
— Я бы и положила, да жаль ее — бог знает к кому в поганые руки угодит, изорвут или повесят на кол — ворон пугать.
— Доброе у тебя сердце, тетенька.
— Такая уж я уродилась жалостливая. Ее и моль может поесть, жаль кэчулу.
Пуричел Илие вышел из дому с тремя бутылями цуйки. Отхлебнул из одной и сказал:
— Да хранят его святые! Хороший был хозяин, я бы его председателем кооператива назначил.
— Да ты сперва сам в кооператив запишись, а потом уж его председателем назначишь, — сказала Лица.
— А ты почему за него замуж не пошла, чтоб он над тобой председателем стал? — хохотнул Пуричел Илие.
— Думаешь, он слепой был — ее брать? — засмеялась сухонькая старуха, захмелев. — Она только болтать горазда, а так ведь никуда не годится — земля, тлен.
Бодашкэ принес мешочек гвоздей для гроба Николае — чтобы его уважить.
— Это гвозди отборные, старинные! Десять кило. Не смотри, что они ржавые, зато не гнутся, ударишь по ним ломом, а они все прямые. Акилина мне даст за них деньги, у старика деньги водились. Эти гвозди будут держаться годами, у них особая ржа, к ней другая не пристанет. На нынешних-то гвоздях такой ржи нету.
— Умен ты, тетенька, нет сил, как умен!
Пришли могильщики с кладбища. Одежда вся в земле, голодные. Уселись за стол, выпили на помин души, хорошенько закусили. Пришел еще один человек из соседней деревни и тоже рассказал, что он видел Николае мертвого. Тут и пошло. Зятья принялись ругаться, невестки забились по углам. Ведь старик не сделал перед смертью завещания. А его земля не могла остаться собственностью коллектива. Вот все и перессорились. Каждый стал тащить, что мог. Пуричел насыпал в мешок пшеницу — тесть был ему должен за ореховые доски, из которых срубили гроб. Бодашкэ не отставал от Пуричела. Человек, который сколотил Николае крест, был его должником, и хотелось ему расплатиться с тем, кто сходил в могилу. Чем бросать деньги в землю, лучше сделать крест. Потому что родным платить долг — без толку, им все равно не потрафишь, скажут еще, что обманул. А главное, не знал он, кому из них отдавать деньги. Все хвалили Николае и, прикладываясь к бутыли, желали, чтобы земля была ему пухом.