— И ты не боишься?
— Нет. А чего мне бояться? — удивилась Анастасия.
— Расплаты.
— Не боюсь, да и что я такого сделала?
— Жизнью поплатиться можешь…
— Моя жизнь, Эмиль, — это моя жизнь, и я делаю с ней все, что хочу. Стать потаскухой могу, подстилкой этих или в Дунае утопиться… Кто волен указывать мне или тебе, ну, скажи, кто? Умру, когда захочу, — засмеялась Анастасия, — но пока что-то охоты нет. Зажгу-ка еще свечку на помин души отлетевшей…
Недалеко от них опустился на землю голубь-вяхирь. Потом снова взлетел на верхушку растущего у колодца орехового дерева. В саду бывшего почтаря Букуряну копошились в бурьяне воробьи. Под высоким небом, оплывая, ровно горела свеча. На сербском берегу стояло мирное зеленое лето: было тихо, как в дубраве. По престольным праздникам и там гулянья устраивали, и река доносила с берега на берег звуки кларнета, барабана — отстоянные, чистые. Однажды под вечер и она, Анастасия, плясала с Эмилем на своем берегу под музыку сербов. И их парни и девушки не раз водили хороводы под музыку лэутаров. С последней хо́ры, когда она кружилась в танце с Эмилем, немало воды утекло, не одна овца пожелтела, облезла и пала. Воробьи вспорхнули с земли, словно горсть дробинок, пролетели над деревней и затерялись в небе. Над высокой колокольней покружил голубь-вяхирь и пропал из виду. За деревенской околицей повис жаворонок, то над полем парил, то над Дунаем. Только он один не чувствовал ни воробьиного переполоха, ни испуга голубя, только он один ошалело звенел в такой дальней выси, что казался немым. Жаворонок летал в поднебесье, исчезал, порхал под самой радугой. Вдалеке шел дождь, потом небо очистилось.
— Куда ты смотришь, Анастасия? — спросил Эмиль.
— Никуда, — ответила она, удивляясь, что лицо его стало белее снега. — Что с тобой, Эмиль?
— Ничего, ничего… Я забыл тебе сказать про Стойковича…
— Дался тебе этот Стойкович!
— Когда я собирался сюда, нет, когда я был у него, Стойкович…
— Крутил новую пластинку с любовными песенками, увеселял этих и хохотал вместе с ними?..
— Да, да, граммофон играл… а Стойкович был мертвым.
— Он умер?!
— Да, умер… проглотил вставную челюсть во сне… Он спал в тени под шелковицей, сидя на плетеном стуле, а зубы вынуть и в стакан положить забыл… Говорят, он засмеялся и подавился челюстью…
— Вот болван! Смешная смерть, а мне не смешно. И не верю я в его смерть. На потеху клиентам он и саблю мог проглотить… Глотка у него луженая, поесть-попить он не дурак… Нет, нет, не верю. Он и здесь словчил бы. Попомни мое слово. Говоришь, подавился — так воскреснет!