Анастасия закрыла окно. Кошки мучились поносом, гадили во дворе, у двери, в доме. Повсюду. Кто был этот Ярчо Деспотович? Видеть ей его не довелось. А вот слыхать про него она слыхала. Анастасия снова задремала. По Эмилю она голосила тогда, пугая людей. Он являлся ей во сне. Сердце ее тосковало, ныло по ночам. Когда пришла похоронка, она зашлась в сухом кашле. Не обронила ни слезинки. Поняла потом. Теперь она больше не плакала. Анастасия проснулась, попила воды. Ее мучила жажда. Казалось, горело нутро. Ей не хватало воздуха, она задыхалась. Распахнула окно. Тьма поглотила все, будто ничего на свете и не было. Глаза не различали ничего. Ее будто заживо погребли в могиле. Зажгла бы она свечу — недозволено. Засветила бы лампу — запрещено. «Анастасия, надо жить, надо выйти во двор, растопить печку», — сказала она себе. «Вставай, Анастасия, иди. Во дворе легче дышится. Верно. И воздух не затхлый. Верно, верно. Надо разжечь огонь, чтобы стало тепло. Принести ведро холодной, колодезной воды. Свежей, вкусной». Но она не вышла во двор, боялась. Двери были заперты на ключ, засовы задвинуты: вечерами она пододвигала к дверям комод и стол. Захлопывала ставни на окнах. Она знала, кого боялась. Человека с гантелями. Каждое утро она видела, как он бегал босиком по траве, во дворе школы. Потом махал гантелями. Боялась его, и не только его. Ночь была вкрадчивая, как кошка. Анастасия засыпала, вспоминая, как, медленно кружась, облетал вчера с дерева сухой, мертвый лист. Лист шелковицы. Исподволь разъеденный желтизной, будто гусеницами. Смерть и к нему пришла не сразу. Послала прежде знамения. Явилась потом на готовенькое. Даже к древесному листку. Ветер трепал, колотил его. Сорвал с дерева. Сбросил наземь. Смерть сама никому не показывается, только знамения подает. И кончину насылает. Есть у смерти лик, который еще никому не открылся, не привиделся. Темный лик. Анастасия спала. И снилась ей круглая кровавая луна. Большая. Оборотной стороны луны не увидишь, цвета ее не распознаешь, может, она там и вовсе бесцветная. Луна погасла, как лампа, дымно чадя. Кто-то чихнул, не то лошадь, не то человек. По Дунаю плыли мертвецы, доносился их плач. Проплывали ее деды по отцу, по матери. Бабки, прабабки. Зыбкие воды баюкали вереницы стариков-прадедов: чем древнее был их род, тем белее волосы, слезы крупнее, круглее. Покачивались на волнах соседи, родители соседей. Плакали, сетовали: нет им пристанища, нет у них заступников. Уплывали вниз по Дунаю на своих могилах, узких полосках земли с горящими в изголовье свечами. Погребальным караваном тянулись по реке. Стремниной несло целые кладбища. Прибиться к берегу не могли. Берега расступались. Дунай ширился. Кругом стон стоял. Трепетало пламя свечей. Земля была будто и не земля вовсе, ничейная твердь, на которую не ступала нога человека, с которой не протянулась рука ближнего — остановить караван мертвецов, пригнать его к берегу. Берега рушились, а усопшим нужна земля, чтобы упокоить их, чтобы не смыло, водой не унесло могилы, чтобы не погасли свечи. И мертвые будто бы стали ничейными. И вдруг поплыла по Дунаю к низовью вместе с ними прибрежная земля, стронулся с места отчий край, на воде закачался, из виду терялся, исчезал. Анастасия закричала, чтобы остановить лодки-могилы. Закричала так, что погасли свечи все разом, утих плач мертвых, и проснулась. «Ночные сновидения, Анастасия», — сказала она себе. И снова задремала. И опять ей снились старые и свежие могилы. Ночь не уходила. Ночь будто заснула, не шевелилась, оцепенела. Словно усталая потаскуха.
«Стук! Стук!» Кто-то стучал в окно. А кто — не видно. «Стук! Стук!» У луны есть оборотная сторона. Невидимая. Пожелаешь увидеть невидимое — найди сначала видимое. «Стук! Стук!» Ничего не видно. Похоже, стучат в окно соседнего дома.
— Анастасия…
— Кто там?
— Я, открой.
Он говорил шепотом и настойчиво стучал в окно. Она распахнула окно. Прохладный ветерок пробрался в горницу, как лиса.
— Анастасия, открой дверь, прошу тебя…
— Кто там?
— Я, кто же еще? Я, Эмиль.
— Кто? Кто?
— Я, я… не притворяйся… Разве ты не узнаешь мой голос?
— Не узнаю.