— Ей-богу, умер, я его рукой потрогал. Он застыл уже.
— Ни черта ему не сделается, таких большебрюхих, прожорливых тварей ничто не берет, они пьют бочками, камнями закусывают…
— Он умер, вот те крест, и доктор сказал…
— Не верю…
— Почему?
— Не верю, и все, — повторила Анастасия.
Вдруг грянул ружейный выстрел. Совсем близко от них. В двух шагах. Эмиль упал плашмя, лицом к земле. Анастасия обезумела от горя, заголосила. Раздался второй выстрел, потом третий.
Над деревней повисла гробовая тишина. Анастасия бросилась было в сторону выстрелов, но никак не могла понять, откуда целились. Видать, отовсюду. Стало тихо. В отчаянии Анастасия склонилась над Эмилем, пытаясь приподнять его голову. Ладонь ее нащупала влажный лоб. Снова громыхнул выстрел, казалось, прямо у нее над ухом. Анастасия невольно зажмурилась. Чего доброго, и в нее попали… Но она ничего не почувствовала, только слышала грохот, как при взрыве поездов. Похоже, так оно и бывает, когда приходит смерть: человек умирает, но, может, еще видит, еще слышит поначалу, будто ничего и не стряслось. Зачастила автоматная очередь. Анастасия открыла глаза и увидела над собой в небе птицу. И радугу в прояснившемся от дождя небе. Птица под цветистой дугой казалась черной точкой. Немой. Маленькой и далекой, до которой никогда не дотянуться… Анастасия лежала оглушенная. Глаза у нее смыкались. И вдруг, как бывает только во сие, ее пронзило: «Эмиль встает, бежит, бежит все быстрее». Потом она и въявь увидела Эмиля, бегущего к саду Букуряну. «Он не умер, не умер», — едва успела подумать Анастасия, как ружейный выстрел снова уложил Эмиля на землю. Она бросилась к нему, но не добежала. Он вскочил, перемахнул через забор и исчез в бурьяне, откуда недавно вспорхнули воробьи. Анастасия взглянула на свои ладони: белые, изрезанные глубокими линиями, как растрескавшаяся земля, они были чистыми — ни капли крови, ни пятнышка. Пальцы ее дрожали. Руки были легкие, словно ветви дерева, и она улыбнулась. Во рту пересохло, на зубах скрипел колкий песок, поднятый шагами Эмиля.
Анастасия побежала, нагибаясь на ходу, собирая камни в подол, спотыкаясь. Она бежала садами, пробиралась через перелазы в плетнях. На его следы она наткнулась сразу. Ей хотелось выть, как собаке. Лицо ее было залито слезами, по глазам хлестали ветки яблонь, вишен, айвы, стегали листья растущей возле домов кукурузы. Анастасия вырвала с корнем подсолнух, зажала его под мышкой. Она всхлипывала. И вдруг, как наяву, увидела табун коней, переплывающих Дунай. «Струйка ладана дымилась, курилась. Курилась?.. Катарина. Катарина — цветок жасмина… Смеется кто? Догорела без огня лучина. Догорела… Я разобью тебе голову, я задушу тебя», — бормотала Анастасия. Мимо нее вихрем промчался поповский конь, крылатый. «Крылья у него быстрые, людям невидимые». В огородах, на капустных грядках, паслись убежавшие с привязи ослы. Бил-звонил без устали колокол. Нет, не колокол. «Будь проклят мир этот, пусть покроется он зловонными чирьями, пусть сгниют на корню спелые абрикосы, пусть гноем нальются сливы, пусть зачервивеют яблоки, как падаль, как дохлые быки, пять дней и пять ночей провалявшиеся на погребалище для скота, пусть кишмя кишат черви в желтых грушах, как в конском навозе». Нигде ни одного светлого взгляда. Только осовелые, помутнелые. И застойная, удушающая вонь. И люди навстречу ей попадались с серыми лицами. Землистыми, как сама земля, которую они испоганили. Анастасия плюнула. Она стояла возле дома Эмиля. Ворота были на запоре. Подергала за щеколду — всюду глухо, немо. Стала швырять камнями в ворота, в стены дома. Перебила все окна. Напрасно. Эмиля не было — не размозжить ему голову. Камнями не забросать. Анастасия вытряхнула камни из подола. Села на землю, прислонившись спиной к выкрашенной зеленой краской проволочной изгороди. Поперек ее тела легла тень от тополя, он поддерживал ветками, как скрещенными руками, проволоку слева и справа. Тополиная тень опоясала Анастасию. «Будто поясом или чем другим…» А вот чем, она не успела додумать, увидала ноги Костайке. Потом тень Костайке с цветками мака на груди. Тень держала трубку в зубах. «И господин Пауль курит трубку и еще любит охлажденную цуйку», — подумала она. Завертелось в мозгу: черный, как дьявол, бык с железным кольцом в ноздрях чесался об угол дома… потом его отвязали… суета сует… все они кривошеие… и безглазые… и хромоногие… эти… граммофон… Костайке… доктор… хохот… вино… власть… воздух… суета сует…
— Не притворяйся, барышня. Ты что, не видишь меня?