«Эмиль всегда был ребенком. Вины на нем нет», — подумала она. «В воскресенье отец водил меня смотреть на воров, за кур их наказывали, — всплыли в памяти рассказы Эмиля. — Утром, если всю неделю я вел себя хорошо, меня наряжали, повязывали мне галстук и вели за ручку поглазеть на людей, кравших кур, и все они клялись не воровать». Эмиль гордился отцом? Или боялся его? Уже тогда боялся, что и его, мальчишку, выдерут, как тех, кто кур воровал. «У бати ладонь с лопату», — почудился ей голос Эмиля.
— Барышня, скажу тебе с глазу на глаз: не угомонишься — плохо кончишь…
«Кажется, осел — священное животное. Тело Иисуса Христа вез в последний путь. Сказывают, крест на спине осла виден, жары, голода он не боится, пощиплет травы, а то и одними колючками сыт, любая ноша для него не тяжела, тащит все, что на спину навьючат, спит где попало, да, да, я точно знаю, осел — священное животное».
— Зачем ты губишь себя, глупая, раз никому дела нет до того, что ты вытворяешь? Одни развлекаются, другие… Почему ты не послушалась Эмиля с самого начала?
— С какого начала?
— С такого. Ушла бы подобру-поздорову с развилки сразу, не зазря ведь он приходил, ничего б, поди, и не случилось… Счастье, что эти бешеные стреляли в воздух. Они знали, Эмиль мой сын. Но наперед тебе наука… Хоть не загодя, но хорошо, что ты одумалась…
— Ох, канальи, — засмеялась Анастасия.
— Смеяться оно, конечно, лучше, чем плакать… Ну, скажи на милость, зачем тебе нужен серб? Кто он тебе — родственник?
— Нет.
— Полюбовник?
— Нет, — опять рассмеялась Анастасия.
— Вот ты и не должна была…
— А может, и должна… Я женщина…
— Ты — девушка, барышня…
— Девушка, женщина… Надо было его похоронить.
— Мало ли что надо… — пожал плечами Костайке.
— Ты прав, очень многое.
— Напрасно окна била. Эмиль в погребе отсиживается, ему оттуда не слыхать… Маленьким он тоже там прятался. Завидит, бывало, на дороге вора, ну, из тех, которые кур крадут, и бегом в погреб… Он, верно, не знал, что ты за ним погналась. Поди, думал, что и ты кинулась куда глаза глядят. А может, вы столковались? Или сама уразумела, что к чему, когда стрелять начали?..
— Правда, что Стойкович умер?
— Правда…
— Каждый человек умирает, как жил.
— Не понимаю.
— Мудро он помер…
— Нечего насмехаться над покойником, так случилось…
— А я и не насмехаюсь. Видишь птицу вон там, высоко, над Дунаем?
— Ну, и что?
— В нее ты стрелял?
— А… птица… теперь и я ее вижу… Да, я хотел тебе сказать, — начал он, опустившись рядом с ней на землю, — я рад, что ты избавилась от блажи…
Костайке вздохнул и улыбнулся. Погладил Анастасию по волосам. И, насвистывая, поглядел на птицу. Сейчас он показался ей старым. Костайке зевнул. Он был усталый, но спокойный. Смотрел на небо, задумавшись. Потом взглянул на нее. Они сидели рядом. Анастасия чуть было не засмеялась. Но сдержалась. Разноцветные глаза Костайке забавно косили. Над дорогой порхала белая бабочка. Костайке ласково оглядел Анастасию с головы до пят, и она испугалась: глаза его разбегались, двигались порознь. «Ему надо бы носить темные очки». Бабочка села на лист акации.
— Купил бы ты себе солнечные очки, господин Костайке.
— Зачем? Солнце меня не тревожит ни летом, ни зимой, даже когда снег блестит. Да и вижу я хорошо, на глаза не жалуюсь.
— Что ж, и мне придется привыкнуть к ним, просто я никогда не видала тебя так близко… Ты не сердишься на меня?
— Нет, ведь я уже не молод… Мужчинам моего возраста женщины не заглядывают в глаза, — рассмеялся он и опять посмотрел на нее.
Анастасии померещилось, будто разноглазый Костайке преследовал ее как добычу, выслеживал сразу из многих мест. Но это ей только показалось: в глазах его не было никакого желания. Кончик носа у него облез и шелушился от солнца, будто линял. Шея была короткая, сильная, напрягшаяся, и ей почудилось, что сто́ит Костайке захотеть — и он легко втянет голову в плечи, как черепаха в панцирь. Ей, Анастасии, хотелось, чтобы это случилось, но, разумеется, ничего такого не произошло.
— Разумеется, — сказала она вслух.
— Что разумеется?
— Гляди, господин Костайке, солнце садится, вечер близится…
— До вечера далеко…
— Далеко-недалеко, а мертвых хоронят под вечер, чтобы с закатом солнца и душа усопшего отлетела на покой…
— Чепуха…
— Так уж устроен мир, господин Костайке, все из земли в землю возвращается. Мертвые листья преют, истлевают. Лошадей, коров и то на скотинное погребалище отвозят, чтобы падаль не валялась, иначе не к добру, иначе зловонить кругом станет… А раз уж так в мире заведено, то и наш долг — хоронить мертвых… Иначе нельзя. Ценить ничего не будем — на корню живое подорвем.