[5], платках праздничных, в рубахах, цветным шелком расшитых, в своих, не иноземного кроя, платьях, мундиров военных не видать, пришлых мыслей не сыскать; из края земного в край потусветный переселились они с коровами и козами, с кошками и собаками, рыжими и белыми, с плугом, с санями. Вокруг пресвятой богородицы сидели летним громом убиенные, утопленники, руки на себя не наложившие, с грехами отпущенными, то были ее, заступницы, мертвые. В воротах рая Золотой Подсолнух стоял, лепестками на солнце сверкал, цветы судил. Астры и гиацинты, розы и лилии, герань и гвоздики, кустарник розмарин, черешни цветки, овес и пшеницу, печеночницу-траву и заразиху-метлу — все цветы земли до единого, ибо что произрастает, то и расцветает. А Золотой Подсолнух их судом судил да все спрашивал: «Цветики-лютики, души людские, вишни-тюльпаны-дурманы, где запахи ваши? Где вы их расточали, порастеряли?» — «Росой нас прибило, инеем-холодом застудило, морозом повыморозило, стыдобушкой иссушило, стыдное время не прошло, не минуло». — «Бодритесь, не дремлите, мужайтесь, не тужите, — говорил-приговаривал Подсолнух-златоцвет, — часа своего ждите. Вы семя семян, вы жизнью живущие, вяжете дни ушедшие с днями грядущими. Цвет, что завязи не вяжет, плодов не плодит, знать не узнает, каким то бывает, что грядет, настигает». — «А мы кто? А мы что? — томился, сетовал цветок-девица. — Мы без роду, без племени, без имени, без прозвания, к земле приручены, летать не обучены, рассуди сам, Подсолнух-батюшка, и орел крылатый посмешищем станет, коли перья ему повыщипать, пух повыдергать, стужей и орла-птицу тогда застудит, морозом заморозит, а нам каково?» — «Не плачь, сестрица, жизнь без славы — что день без солнца: обездоленная. Крепитесь, цветы, ибо час ваш неведом». — «Какой час, какой час?» — «Больно любишь ты, девка, все обмозговывать, — услышала Анастасия голос Костайке, — а песок взвешивать, песчинки считать — все одно что сук под собой рубить или, к примеру, тротилу себе под хвост подкладывать, а без него-то ведь оно как-то сподручнее», — хохотнул он. Смех его был ей противен, и она открыла глаза. Но Костайке нигде не было видно, а ей так хотелось, чтобы он был. Чтобы Катарина — серебряное дерево — убаюкала ее, укрыла ветвями, а на тех ветках петухи бы непевчие сидели, трижды прокукарекали, и Костайке окаменел бы до колен, по пояс и в камень-гору оборотился. Но Костайке не приходил. И только Эмиль молился удрученно: «Отче наш… Отче наш»… Всхлипывал, икал. Анастасия притворялась, будто не слышит его.