Первой проснулась Толстушка. Она с наслаждением зевнула, шаловливо подмигнув Тони. Потом, увидев, что он не обращает на нее внимания, пошла голышом, как была, умываться. Из ванной до Тони донесся ее громкий свист. Она все еще надеялась разбудить Курта. Тщетно.
Проснулась и Рыжая и подошла к Тони. Она легко, как кошка, потерлась лбом о его плечо.
— Какое прекрасное утро, — сказала она, — какой мир…
Тони не ответил. Все, что она говорила, он находил глупым и пошлым. Самая простая радость тонула в этих словах, которые могли бы быть такими живыми. Он совершенно не выносил Рыжую и, быть может, поэтому не смотрел ей в глаза. Из ванной доносился шум воды в унитазе, которая текла с яростью стихийного бедствия.
«Здесь это называется миром», — подумал Тони.
Тишина, прекрасное утро, наслаждение, женщины, сон, еда. Нет дождей, не слышно ни пушечного выстрела, ни гула самолета, не ждешь, что перед тобой появится дуло винтовки, — все хорошо. В общем, что-то вроде мира. Потому что и в самом деле физически здесь умереть нельзя.
— Нарисуешь мне оленя? — спросила Рыжая.
— Нет, — категорически отказался он.
— Нарисуй мне оленя, — не отставала она. Она всегда требовала, это была ее манера. — Оленя и красные розы… Красный цвет — знак любви. Я хочу оленей и красных роз, милый, — ластилась к нему Рыжая.
Тони поражало ее странное сходство с Флорикой. Те же жесты, те же притязания: олени и розы.
— А ты не хочешь написать мой портрет, милый?
— У меня нет времени, милая, — сказал он, желая отделаться от нее.
— О, перестань, нет времени… Для других дел время у тебя находится, жулик ты этакий. — Ее вульгарность становилась угрожающей. Она начала прижиматься к Тони голым плечом и бедрами. — Хорошо, не рисуй меня… Нарисуй хоть двух оленей.
Она спустила цену, пожертвовала ради оленей портретом. В сущности, это и являлось ее целью. Повысила требования, чтобы опять понизить их и наверняка добиться желаемого: оленей. И ее руки, которые гладили его, жаждали того же: оленей. Если бы он непременно захотел написать самого себя, и Курта, и обеих девушек, и эту комнату, он написал бы картину без человеческих фигур, без кроватей и стульев, даже без этих полевых цветов в глиняном кувшине на столе, которые, собственно говоря, здесь неуместны. Он нанес бы на полотно лишь пятна желтого, трупного цвета — гнилые, редко рассыпанные. И подписал бы внизу: «Проституция». Или: «Буржуазия». Это одно и то же.
— А, голубочки, — засмеялся Курт. Он только что проснулся и еще потягивался. Потом встал с тюфяка и принялся делать гимнастику — бегать на месте и поднимать стулья. За неимением гантелей он всегда пользовался двумя стульями. — Как спали, голубочки? — Юмор Курта никогда не вызывал смеха. Однако Рыжая засмеялась. Толстушка вернулась из ванной и тоже засмеялась, сама не зная чему.
Курт был лыс, точнее говоря, начал лысеть. Он всегда стригся наголо, чтобы было непонятно, лысый он или стриженый. На макушке у него оставался редкий желтоватый пух, и каждый волосок можно было пересчитать на свету. Это походило на венчик и выглядело очень комично. Тони улыбнулся, и все сочли, что шутка насчет голубочков понравилась и ему.
— Он не хочет нарисовать мне оленей, — жалобно промяукала Рыжая.
— Ничего, он делает тебе кое-что другое, получше.
И все опять засмеялись. Курт сходил за остряка, в особенности по утрам.
Толстушка приготовила завтрак. Тем временем все побывали в ванной. Вода не подбодрила Тони. Он сел за стол все с тем же ощущением — секунды оставались медленными и высохшими.
— Когда вы снова придете? — спросила Толстушка.
— Не знаю.
— Ну, приходите сегодня вечером…
— Не знаю, — повторил Курт. Сейчас он оделся и стал совершенно официален.