— Может, потому, что я тихо говорю?
— Может…
— Не видишь ты, что ли, меня?
— Не вижу.
— Открой…
Анастасия пристально вглядывалась в темноту, но Эмиля не видела. Только ясно слышала его голос.
— Не открою.
— Это я, честное слово, я, гляди, вот моя рука, разве ты не узнаешь ее? — И она почувствовала его руку в своей, потому что и она протянула к нему руки. То и вправду была его четырехпалая рука.
— Знаю, что ты, но все равно не открою. Уходи, — сказала она и выпустила его руку из своей. — Иди же!
— Я люблю тебя, Анастасия.
— Поди прочь!
— Клянусь, Анастасия, вот те крест!
— Ну, иди, иди!
— Ты хотела, чтобы я погиб? Я ради тебя одной сбежал, ей-богу.
— Опять небылицы плетешь?
— Ничего я не плету. Мне детей с ними не крестить, с «этими». Поняла? Вот я и дал деру с фронта. Все в атаку пошли, а я улизнул. Меня потом засчитали убитым, ну я и обрадовался. Не будут искать. А ты хотела, чтобы я умер героем?
— Не болтай глупостей.
— Да, я удрал. Отсиживался дома, в погребе. Ты что, злишься?
— Нет, Эмиль, нет…
— Тогда почему не открываешь?
— Все не так, как ты говоришь.
— Позабыла ты, видать, наши ноченьки, когда спали мы с тобой как в одной рубахе.
— Ты обманул меня, Эмиль.
— Нет, видит бог, нет. Я любил тебя.
— Может, и любил, потому что боялся. Боялся погибнуть там, не полюбив ни одной девушки. Да, ты любил меня от страха, но не любовь это. Когда любят, не обманывают, а ты обманул меня. Обманул всех и меня, будто погиб. Прислал ту похоронную бумагу о смерти, чтобы люди с моих слов все узнали, чтобы крепче в смерть твою поверили.
— А что мне было делать?
— Не лгать. А любить. Уходи. Если бы ты любил меня, то признался бы сразу, когда сбежал оттуда, и я бы спрятала тебя, а ты, Эмиль, ты…
— Обеспамятовала ты, что ли, и ночи наши, и желтую луну забыла, и полнолуние, и серп народившегося месяца в окне?
— Ты обманул меня, а кто обманул раз, обманет и второй.
— Так велел мне отец… А вдруг ты донесла б на меня?
— Кому донесла?
— Кому-кому…
— Да уходи же ты, уходи. Зачем ты оскорбляешь меня! — Она попыталась захлопнуть окно.
— Отец так говорил, не я.
— Ну и что с того, что он говорил? Мне-то ты мог открыться. При чем тут он? А ты поверил ему, таился от меня. А теперь еще и обижаешь меня, говоришь, выдать могла… И кому выдать, Эмиль? Кому? Подумал бы сам…
— Я тебя…
— Не виляй хвостом, как щенок, Эмиль, не надо. Между нами все кончено. — И она закрыла окно.
— У тебя кто-то есть… Он там, у тебя в горнице, потому и не пускаешь меня.
Анастасия вздохнула. «Он ревнует? А может, просто хочет переспать со мной?» Она больше не отвечала ему. Легла. И не слышала, как он ушел. Как не слыхала, когда пришел. «Бух» — вдруг стукнуло где-то. Упала икона. Свалилась со стены, отделяющей горницу от кухни. Донесся отдаленный гул, похоже, разорвалась граната. И стрекот пулемета. А однажды ночью все образа попадали со стен. Как при землетрясении. Шел бой. На следующий день одни говорили: бой был на сербской земле, другие — на румынской. Вот и сейчас упала деревянная икона. Анастасию била дрожь, ее трясло так, что стучали зубы, дрожали руки. Дом ходуном ходил, и упавшая икона подскакивала на полу, как мячик. Или ей все почудилось? Приснилось? Сколько это длилось? Одну ночь или много ночей кряду? Тысячу ночей. Сон как рукой сняло. Жеребилась теперь кобыла Кисэра. Петухи молчали. Она, Анастасия, была родом из придунайского села, что пониже Турну-Северина, за Вороньим островом, за Груей. Запоет, бывало, петух в ее деревне, так его в трех странах слышно. И у них, и у сербов, и у болгар. И когда на том берегу кукарекали петухи, тоже хорошо слыхать было… Катарина, соседка ее, уйму сказок знала и любила рассказывать их вечерами, выходя со двора на дорогу. Мальчишки скакали верхом на хворостинах. Девочки слушали Катарину, свесив ноги в придорожную канаву. «В некотором царстве, в некотором государстве…» Нет, она никогда не начинала так сказку. Она просто говорила: «Расскажу-ка я вам про черную корову Крэйяшу». Или: «Рассказать вам сказку про дышло Большой Телеги[1]?» — «Расскажи». — «Ну так слушайте. Однажды бедная-пребедная женщина шла рядом с телегой по дороге мимо леса, что возле Дрэгуцоайи. Волы еле-еле тащились. Телега доверху была нагружена дровами. «Не полезу я на телегу, — уговаривала сама себя женщина, — волы и так чуть живы. Тяжело беднягам. Дров много, телега полнехонька. Буду идти рядом с волами, словом добрым подмогну». Взяла она веревку, привязанную к рогам волов, рядом идет, а сама приговаривает: «Ну, хорошие мои… Цоб-цобэ, направо, родненькие, направо… Но, но!..»
1
Созвездие Большой Медведицы называется по-румынски еще и Большой Телегой. —