— Я вынес — почему-то случились такие — несколько новых рублевок. Мужик удивился: у-у, какие новые! Я пошутил, что, мол, сам их печатаю, потому и новые. И представьте, он испугался до синевы. Начал пятиться от крыльца, бормотать, что раздумал продавать. Еле успокоил его и вернул.
То рассказывал, как покупал дачу и был очень удивлен желанием хозяйки, недавней вдовы, получить сумму, весьма солидную, наличными.
— Поудивлялся, но делать нечего. Поехал в сберкассу, в самом деле набил чемодан деньгами, привез. Вдова принялась за пересчет, а я про себя все удивляюсь: куда бы проще было перевести на сберкнижку. Вдруг слышу, в соседней комнате шорох, приглушенное покашливание. Я осторожно заглянул: в комнате, в углу, стоял маленький, этакий бальзаковский человечек и тихонько, робко, сам себе улыбался… Разумеется, удивление мое действиями вдовы немедленно улетучилось.
То учил, как надо отстаивать профессиональное достоинство. В одной центральной газете ему начислили построчную плату, ниже установленной.
— Я вернул деньги в бухгалтерию газеты и позвонил редактору, высказав свое недоумение. Он со странною пылкостью стал ратовать за экономию: вы поймите, у нас же газета, мы не можем вам столько заплатить… Тогда я сказал, что везде в Советском Союзе мне платят за строку сколько положено, и что я не вижу причин, по которым бы газета, руководимая им, отклонилась от правил. Согласился, хоть и пытался придать голосу этакое брезгливо-снисходительное звучание…
Между прочим, иные наши издательства и журналы с охотой строят брезгливо-снисходительные мины, как только автор заводит речь об авансе, очередном проценте выплаты — отчего-то дурным тоном считается любой разговор о литературном заработке как таковом, а уж как о составной и немаловажной части профессионального достоинства — упаси боже, низкая тема, оскорбление высоких и нетленных понятий: вдохновение, творчество, поиск художника… Стеснительность, конфузливость, всевозможные умолчания, как только речь заходит о материальном положении писателя, необъяснимы, если добросовестно перечитывать эпистолярное наследие великих и малых литераторов: озабоченность заработком, частой нехваткой денег, тревога из-за задержки гонорара — в сотнях, тысячах писем эта «низкая» тема равноправно соседствует с блестящими мыслями о ремесле. И продолжает соседствовать в разговорах и письмах нынешних литераторов, особенно провинциальных, которым, можно смело предположить, еще далеко до материального благоденствия. Странно, например, но поясные коэффициенты в Сибири не распространяются только на заработок писателя, то есть никаких надбавок к этому заработку, положенных всем остальным трудящимся того или иного района Сибири. В зиму нашего знакомства с Александром Трифоновичем мы как-то не сталкивались и не задумывались вплотную об этом странном выделении сибирских писателей в «особооплачиваемую» группу — он бы наверняка выказал живое внимание и живое участие…
…Мы не ждали его в день открытия съезда писателей РСФСР и добросовестно сидели по комнатам. Вдруг часа в два дня его голос.
— Вы что же, думаете, в президиуме интересно сидеть? Доклад послушал и сбежал.
Он был оживлен и празднично массивен в темном парадном костюме.
— Есть предложение, ребята. Давайте вместе пообедаем. Мне сегодня должок один вернули, — он достал из кармана сотенную бумажку, положил на стол. — Сходите в магазин и купите съестного, на всю. Чтоб запасы у вас кое-какие были. Ну, и что там еще полагается к обеду. Догадаетесь?
Мы взяли санки и, по очереди запрягаясь, поехали в магазин.
Вернулись. Александр Трифонович в очках, в парадном костюме сидел уже за столом, солидно и строго листая какую-то книгу. Очень удивился, что мы купили болгарских очищенных помидоров. Долго вертел перед глазами банку:
— Вы не находите это сочетание противоестественным — томаты очищенные?
…Вижу некоторую связь только что написанного со следующей историей. Александр Трифонович, будучи депутатом Верховного Совета РСФСР, вызволил из тюрьмы одного молодого поэта, неправильно осужденного.
— А как все вышло? Ко мне на депутатский прием пришла девушка и принесла тетрадку стихов. Просит: вы прочтите, не может преступник писать такие стихи. Я прочел, они действительно были талантливы. Напечатали в «Новом мире» одну подборку, потом другую. Я возбудил ходатайство об освобождении. К Генеральному прокурору ходил. Скоро ли, долго ли, но освободили его. Эта девушка поехала его встречать. Не знаю, что бы делали поэты без таких девушек?.. Перед поездом зашла ко мне. Я предложил ей немного денег, чтобы одеть на первое время нашего поэта. На обратном пути она привела его, так сказать, благодетелю поклониться. Стоит у порога, мнется, глаз не поднимает. В сереньком дешевом плащишке — он на нем этаким жестяным коробом, — костюмишко из-под плаща выглядывает, тоже новый, бумажный, убогий. Хрипло, невнятно, и в то же время с вызовом, сказал несколько слов. Уж так он смущался, видел, что я его смущение вижу, и, должно быть, ненавидел меня в эту минуту…