Странное ощущение заставляло Витю молчать: кто-то неизвестный из темной зыби насылал на него мягкие, усыпляющие волны, смывая недавнюю злость и пылкость, оставляя на берегу покорного зябнущего мальчика.
— Понимаю, ты не согласен. Ты хочешь спросить, а как же быть, если ты все же прав, видел своими глазами? Куда все это девать? И на это я отвечу, Виктор. Надо, дорогой, иногда подниматься выше личной правоты. Тут дело не только в одной Анне Савельевне. Обвинить одного старшего, одного учителя — значит обвинить всех нас, не верить всем нам. Понимаешь? А потом, из житейского опыта знаю, утрясется все: Анна Савельевна одумается, отойдет, и забияку твоего вернут. Но надо потерпеть, на терпение, дорогой мой, тоже мужество и смелость надо иметь. Нельзя так грудью на старших кидаться, можно и ушибиться. Пойми наконец.
И сейчас тишину общежитской ночи режут дядины слова, кувыркаются, мельтешат, натыкаясь на Витино нежелание вспоминать, но все-таки пересиливают и выстраиваются в светящиеся, непробиваемые ряды. Витя устало думает: «Вот и Тамма я жалею, и Анну Савельевну пожалел, и мать жалел, и дядю, и себя жалко», на самом деле веря сейчас, что во всем виновата его чрезмерная жалостливость.
А дядя Андрей тогда говорил:
— Теперь разберем другой вариант. А что, если она действительно паяльник из дому приносила? Что тогда? Опять же отвечу. Тогда ты вообще будешь дурак. И знаешь, чем все это кончится? Тебя выгонят вместе с Помогаевым и из школы и из комсомола. И я тебе скажу прямо: это пятно не смоешь всю жизнь. Каждому не объяснишь, что из-за благих намерений пострадал, хотел, мол, как лучше, а мне же и по шапке дали. Понимаешь? Да ты не злись, пузырь мыльный. Я тебя жизни учу, а нотаций, дорогой, я и сам не терплю. Поверь. Слышишь, Витюха?! — И дядя Андрей, улыбаясь, подмигивая, легонько поддел Витю под бока, и тот, ужасно боящийся щекотки, вздрогнул, улыбнулся в ответ.
— Ну и все! — загремел дядя. — Рот до ушей, давай чай пить. Женя, собирай-ка чай.
Успокоившаяся Евгения Дмитриевна захлопотала, заговорила обычным деловито-ласковым голосом:
— Витенька, давай кушай скоренько да ложись. — И она погладила его горевшую покорную голову.
За домашним столом, за белой скатертью, в присутствии ласковой матери и доброго, веселого дяди Вити очень уютно, тепло, покойно, он рад, что такой послушный и никому не доставил неприятностей (ну если самую малость, да и та растворилась в благожелательности взрослых), и только не хочется думать о завтрашнем дне, о школе, как о сырой, холодной, ветреной погоде, в которую волей-неволей надо выходить на улицу.
Утром, ощутив себя последовательным единомышленником матери, доказавшим не раз свою верность, он считал, что позволительны и даже необходимы поблажки в награду за эту верность. Витя спросил, не сомневаясь в согласии:
— Мама, мне так неохота в школу! Можно я не пойду сегодня?
Евгения Дмитриевна со спокойной убежденностью ответила:
— Нет, нет, сын. Ведь ты все понял? Все. Поэтому, Витя, некрасиво прятаться, раз все понимаешь и можешь отстоять свою правоту. Зачем же, чтоб тебя считали трусом? Иди, иди, сын, будь разумным и веди себя достойно.
И Витя поплелся в школу, у раздевалки встретил Володьку, одинокого, взъерошенного, настырно-упрямого Володьку, за которого он уже ни за что не заступится. А тот обрадовался, с неожиданным смущением признался:
— Витек! Ну, порядок. А то как-то боязно одному в класс входить. Ты же все знаешь, с тобой легче.
— Ага, Володька. Пошли.
— А ты чо такой квелый?
— Башка раскалывается. Не выспался вроде.
— До конца-то дотерпишь?
— Конечно, — вяло пообещал Витя, не представляя вовсе этого конца, стыдясь, боясь Володьки, но еще больше боясь гнева старших в случае ослушания.
«Что же я тогда? Эх», — ненавидит и жалеет себя Витя; ничего не исправить, ничего не вернуть, есть только бессонница; беспощадная ночь ослепительным светом заливает прошлое — ни малейшей тени, не спрятаться, — все четко, жутко, по-ночному безысходно. Рядом вздыхает, мается Егор, и Витя ненавидит его сейчас, потому что он прав, ждет раскаяния, потому что к нему наверняка не лезут такие страшные мысли, потому что он думает сейчас не о себе, а о Вите, а Витя только о себе. «Ну и черт с тобой, — беззвучно шепчет Витя, — исповеди не будет. Это я у костра распустился. В чем каюсь, так только в этом. Отстаньте, отстаньте все от меня!» — И снова рушится на него неистребимое прошлое.