Скорее всего орсовцам понравилась здешняя местность: зеленый пригорок, трамплином застывший над рекой, чуть в удалении — веселый березняк вперемешку с боярышником: в речке можно освежиться, в березняке — передохнуть, если уж очень тяжело станет, к тому же из города до пригорка добираться непросто: придет только тот, кому это действительно необходимо.
Месторасположением своего общежития довольны и молодые специалисты: пыли нет, река рядом, лес рядом — готовые декорации для личных драм.
Утро. Поднимается Дима Усов, он несколько минут сидит на кровати, погруженный в бессмысленность, и только тупо мотает головой. На белом, спросонья, вроде бы напудренном лице чернеет жирный, сочный мазок бровей, точно ночью кто-то, озорничая, нарисовал их сажей. Потом Дима раскладывает на столе с десяток спортивных журналов, брошюр, книжек, где изображены различные комплексы утренней гимнастики, и в задумчивости рассматривает их, наконец останавливается на свежем номере «Здоровья», кажется, ничего упражнения. Ежесекундно заглядывая в журнал, Дима не спеша размахивает руками и ногами, затем упражняется по другим источникам, надоедает, он выскакивает в коридор — будить Егора и Витю. Грохочет в их дверь, будто с петель снять хочет, и низким, дурным голосом орет: «Телеграмма! Целует мама!» — и бежит к реке, квадратный, литой — только ветер щелкает, путаясь в просторных футбольных трусах.
Напрасно Дима старался: Егор и Витя не спят. Кровати застелены, открыто окно, в него вползает утренний туман, настоянный на запахах сырого песка, охолодавшей хвои и свежих сосновых досок — туман шел со стороны лесной биржи. Егор обкатывает скулы электробритвой — он уже больше недели бреется каждый день, Витя стоит у окна, режет на газетке колбасу, иногда поглядывает на Егора, и тогда кажется Витя страшно усталым и добродушным человеком. Егор выключает бритву и с интересом смотрит в зеркало, будто не на себя, а на картину в музее. Изображение ему не нравится, он бурчит:
— Вот рожа так рожа…
Витя наконец заговаривает:
— Главное, чтоб человек был хорошим…
— Ну да. Может, хоть нос напрокат дашь? На грека походить буду, а то черт знает что!
— Чаю попьешь?
— Нет, не хочу. Ушел.
Он взмывает на второй этаж, трубит, втиснув губы в щель между косяком и дверью восьмой комнаты:
— Вера-а, я пришел!
Дверь распахивается, на пороге — Ларочка Силантьева с непобедимой, свежекрашенной рыжей копной на голове, маленький носик синевато-красного оттенка — у Ларочки насморк, она в крайне легкомысленном пляжном сарафане, в котором — Егор знает точно — и заявится на работу. Ларочка говорит:
— Ой, Егорушка, ты сегодня просто…
— Стоп, стоп, — перебивает Егор, — я все знаю. Во-первых, ты хочешь сказать, что я чудесно выгляжу. Врешь. Во-вторых, учти: на улице иней, задрогнешь, как цуцик.
— Я закаленная, — хлюпает носом Ларочка, — а днем, представляешь, какая жара. Проходи, проходи, Егорушка.
Вера в белой, толстенной кофте, черной юбке в обтяжечку, на ногах серовато-серебристые чулки в аккуратных дырочках (надо же, фабрика специально так делает), косы уложены, глаза продлены до висков черным карандашом, нижняя губа чуть, с самого краешка, прикушена, этак лукаво-мечтательно. «Да-а, брат», — с постыдной быстротой, восхищаясь, говорит про себя Егор.
Ларочка ходит мимо, бестолково что-то ища, подслеповато щурится, вздыхает, простуженно сопит. Половицы скрипят под крепкими, тяжелыми Ларочкиными ногами, икры перекатываются, как два спрятанных под кожу утюга. Вера спрашивает, опершись на Егорово плечо:
— Как выглядим?
— Ой, Верочка, чудесно! — откуда-то из-под кровати слышится натренированно-восторженный голос Ларочки. — Вы удивительны, прелестны вместе…
Вера и Егор смеются и поскорее убегают, чтобы не слышать Ларочкиных восторгов, а более всего боясь ее как попутчицу: в изъявлениях своей доброжелательности Ларочка будет чрезмерно приторна, а на каждое Верино или Егорово высказывание, даже самое пустяковое, будет откликаться умильными смешочками и восклицаниями: «Гениально!», «Невероятно!», «Ужасно глубоко!», нимало не смущаясь страдальческих взглядов идущих рядом.
Августовский утренник, легким инеем посыпав крыши, выстудив до звонкой сухости тропинки, теперь пропадает под влиянием солнца, оставляя влажно-темные пропарины на спинах заборов, на тугих животах лиственниц. Над оттаявшими же макушками гольцов вырастают радужные столбы.