Егор радуется чистому морозцу, веселому, суматошному утру, Вере, чье близкое присутствие делает его бог знает каким дураком: уже кажется, что стал выше ростом, раздался в плечах, скуластая же физиономия не багровеет сейчас, как натертая кирпичом, а, напротив, излучает интеллект, благородство и мужество. Егор напевает:
— Вера, Вера, Верочка, а я тебя люблю!
— Что же ты так? — Она даже не поворачивается к Егору, голос низковат, тих, на губах — тень улыбки, идет Вера отчужденно, будто бы сама по себе, без спутника, ноги легкие, длинные, голова чуть откинута назад, словно боится уронить что-то из корзинки кос.
— Да так, само собой вышло.
— Странно. К чему бы это? — снова тихо, удерживая улыбку, спрашивает Вера.
Егор не отвечает, берет ее руку и целует в ладонь.
— Надо же!
Он вовсе умолкает, застеснявшись своей восторженности, ему уже неловко за этот прогулочный лиризм, и, смягчая возникшее душевное неудобство, Егор думает: «Но ведь я объяснился, нельзя же теперь, после происшедшей откровенности, делать вид, что ничего не случилось. Мне же действительно хотелось так говорить!»
Она искоса взглядывает на него, понимает, что молчание продлится долго, ей хочется повторения недавних признаний, но, не зная, как вернуть Егора к прежнему умонастроению, Вера ругает себя: «Дурочка какая. Нашла время посмеиваться. Будто мне это нравится. Дура, дура!»
Сосенки у крыльца киповского барака темнеют мокрой хвоей, багульник еще хорохорится: выставляет солнцу только зеленые глянцевые листочки, а предательские, желтые упрятывает внутрь кустов, поближе к земле, в высокую некошеную траву. Густо краснеет рябина возле забора, одинокий куст облепихи скромно посвечивает бледновато-желтыми гроздьями, нестерпимо блестят медные шляпки на черном дерматине двери.
Егор обгоняет Вору, взбегает на крыльцо, распахивает с низким поклоном дверь и, мстя Вере за давешнюю ироничность, говорит:
— Сударыня, оставьте личные интересы у порога. В казенном доме они неуместны.
В комнате над чертежами уже корпит техник Куприянов, тощий, сутулый, в черном засаленном пиджаке. Глаза у него красные, веки воспаленные — постоянно недосыпает.
— Левачишь, Куприяныч? Привет!
— Привет, Гоша. Да понемногу. Энергомонтаж пристал, я и согласился. — Куприянов смущается, оттопыренные уши краснеют, он торопливо сворачивает чертежи. Никто, конечно, к нему не приставал, Куприянов сам выпросил «левую» работу.
— Смотри, первый отдел взъестся, если узнает. Спозаранок, один — подозрительно!
— Да ничего, Гоша. Объясню. Дома же, знаешь, негде. — Куприянов тонкими, бледными пальцами вытягивает из кармана пачку «Байкала», закуривает. Маленькую папироску почти не видно под длинным, извилистым носом. Клин подбородка резко выдается вперед: если бы Куприянов вздумал выступать в цирке — крутить на шесте разные блюдечки, тарелки — он мог бы, не задирая головы, ставить шест прямо на подбородок, как на ладонь.
Приходят Витя и Дима, с ними Ларочка. Как и предполагал Егор, она — в немыслимом, воздушном сарафанчике, голые руки, спина стали от холода фиолетовыми, мурашки высыпали крупные, зловещие — смотреть страшно. Вера сразу же снимает кофту, а Дима Усов говорит:
— Вот, полюбуйтесь на шизофреничку!
— Верочка, Верочка, не беспокойся, — щебечет Ларочка, не отнимая носа от платка, — утро просто чудесное, замечательное! Валюша, здравствуй! — обращается она к Куприянову. — У тебя ужасно утомленный вид. Как ребятишки? Прелесть, да? Ты совсем измучился с ними, представляю, тебе так трудно, так трудно, да? — умильно-округленными, преданными глазами смотрит Ларочка, и с ней охота сразу же соглашаться — иначе утопит в сладком сиропе.
Но Куприянов благодарен Ларочке за участливость.
— Все в порядке, Ларочка. Спасибо. Ребятишки привет передают, — врет Куприянов, потому что, когда он уходил из дому, его сестренка и братишка, которых он кормит, поит, одевает и обувает, еще спали. А в садик их отведет соседка.
Но Ларочка верит:
— Божественно! Какие милые! Поцелуй, пожалуйста, за меня. Скажи, что я обязательно, обязательно приду к ним в гости. Ой, как я соскучилась, не представляете!
Появляется Тамм. В сером макинтоше, в серой же ворсистой шляпе, выбрит, видно, что отменно позавтракал, глаза под очками сияют неукротимым оптимизмом.
— Доброе утро, дети мои! Та-ак… — он внимательно осматривает всех, — с похмелья никого, выглядите прекрасно. Вчера мне звонили из института, торопят с системой для Кимильтейской ТЭЦ. Я обещал на неделю раньше срока.