В ссоре же был повинен не столько Куприянов, сколько другие киповцы, чрезвычайно завидовавшие музыкальному времяпрепровождению Димы за рабочим столом. Они уговорили знавшего толк в радиоделе Куприянова, несмотря на его многочисленные отказы, смастерить крохотный генератор. Сам Куприянов побоялся использовать его, а передал Егору. Тот в течение трех дней довел Диму до бессонницы: подойдет к нему и включит генератор — вместо музыки сплошной треск. Дима вечерами раз по десять разбирал и собирал приемник, прибегал к тому же Егору поделиться радостью: звучание вот такое! А днем снова слышал треск. Над Димой в конце концов сжалились, показали генератор, он успокоился, но с Куприяновым разговаривать перестал.
Перекур на исходе, когда в кабинете Михаила Семеновича раздается протяжный полувопль-полустон, и тотчас же Тамм выскакивает с воздетыми в отчаянии руками: в одной — какой-то листок, в другой — костяной нож для бумаги. Он проносится мимо удивленно застывших киповцев, короткие ноги быстро семенят: непостижимо, как не споткнется; из-под задравшегося пиджака выглядывает крепкое, благопристойное брюшко, волосы, имеющиеся на затылке и висках, свешиваются на лысину вопросительными знаками. Внезапно остановившись, Тамм кричит:
— Одно из трех: или вы будете работать, или вы не будете работать?! Это же какой-то ужас, — потрясает листком Михаил Семенович. — Мы не артель инвалидов, извините меня. Мы не можем… м-м-м… как это? шить да пороть?
Дима Усов, аккуратно вытащив из уха пластмассовую шишку, спокойно спрашивает:
— А что третье, Михал Семеныч?
— Какое третье? Что вы мне мозг путаете?
— Вы сказали: одно из трех. Так где это третье?
— Третье — это первое и второе. Видимо, мы не будем работать!
Тамм сдергивает очки, шлифует их о лацкан пиджака, как опасную бритву о ремень, снова нацепляет.
— Вот что пишут товарищи из Златоуста. — Он, торопясь, захлебываясь словами, брызгая слюной, читает длинную рекламацию, где подробно и сухо перечислены конструкционные и технологические недостатки ВИРа — прибора, отправленного в Златоуст месяца два назад.
— Нет, как мы подвели златоустовских товарищей! — восклицает Тамм. — Вот что они пишут в заключение: «Вашим прибором не только давление, а вообще ничего нельзя измерить». Позор, позор! С ума сойти, об стенку биться.
Неожиданно хохочет Дима Усов, на скромную улыбку решается Куприянов, Ларочка раскатисто брякает: «Очаровательно!», начинают смеяться Вера, Егор и Витя.
Тамм — в остолбенении: со страхом вглядывается в лица сослуживцев, а те продолжают умирать со смеху, потому что в самом деле развеселишься, когда в такой строго официальной бумаге, как рекламация, вдруг пишут, что «вообще ничего нельзя измерить». Все, видимо, живо представили, как где-то в Златоусте задерганный, затурканный, измученный начальник снабжения писал, писал рекламацию и уж так ему стало жаль себя за жестокую выволочку, полученную благодаря ВИРу, за дальнейшие хлопоты — нудная переписка, киповцы на него навалятся, он должен отбиваться, — что он взял напоследок да и выложил всю свою боль, злость и усталость, наплевав на тонкости официального письма.
— Как он нас! — успокоившись, восхищенно вздыхает Дима Усов.
— Вот именно: как он вас! — Тамм приглаживает лысину, снова собран и энергичен. — Я снимаю с себя всякую ответственность. Кто вам говорил, что датчики не выдерживают критики, что сигнальное устройство годно только для Вторчермета? Я вам говорил. Тамм. А вы? Надо рисковать, техническая смелость — каждый пишет объяснительную записку.
— Ну-у-у, — возмущенно гудят киповцы. Конечно, давно известно, что Михаил Семенович — арап, милый человек и все такое, но сейчас он явно зарывается. Слишком, слишком. Ведь все же помнят, как начинался ВИР. Тамм решил тогда: он докажет этим молодым людям, что может мыслить как конструктор, а не как завхоз, что он, слава богу, инженер с высшим образованием и не думает ни в чем уступать этим молокососам. Он сам возьмется за схему ВИРа, и уж, будьте уверены, разговорчики — «чего ему не сиделось в строителях», в его годы, ясно, замаешься по котлованам» — прекратятся мгновенно.
И верно, в те дни Михаил Семенович был великолепен: по утрам прибегал величественно-утомленный, рассыпал веер эскизов: «Дети! Когда вы гуляли с девушками, ваш Тамм сидел, как еврей на поминках»; шутил, простецкий, дурашливый, благорасположенный ко всем на свете: «Это будет прибор, какого вы никогда не видели. Это будет «Тамма-луч», «Свечение Тамма»; хмурясь, расхаживал между столами, вдруг замирал, настигнутый удивительным прозрением: «Дети. Тс-с… Этого, убежден, не знает мировая практика. Се-кун-дочку!» — и исчезал за дверью кабинета.