По прошествии голубого периода в таммовском творчестве, когда надо было садиться за чертежи, Дима Усов собрал группу и, разложив различные справочники и таблицы, сказал:
— Этот узел он взял отсюда, а этот — отсюда. Такова конструкция всего прибора. Это будет не прибор, а крокодил с медвежьей головой и заячьим хвостом. Что делать?
Киповцы молчали, размышляя о Михаиле Семеновиче. Было здесь и сожаление, что за долгие годы он все забыл, чему учился, и самовлюбленно-добродушное превосходство: «Ну, уж с нами-то этого никогда не случится», и веселое изумление перед наивным маневром Михаила Семеновича: «Как ребенок, право, из кубиков и гаек всамделишный паровоз захотел построить».
— Да-а, брат. Это тебе не наряды на канавы выписывать, — сказал Егор.
— Что делать? — снова спросил Дима Усов.
— Сходи поговори.
Вернулся Дима мрачный — сплошная траурная полоса бровей.
— Ну?
— Он сказал: «Дима, если вы такой умный, садитесь в это кресло. Я буду писать заявление».
— А ты?
— Ответил, что я не такой умный.
— А он?
— Тогда, говорит, делайте так, как вам советует Тамм.
— Но ты сказал, что у него безграмотная компиляция?
— Да. Более того, я сказал, что, если ознакомить с его проектом институт, будет смех и будут слезы.
— А он?
— Забегал, покраснел, платок в глаза совал. Потом говорит: «Дима, с институтом вы придумали очень хорошо. Завидую. Но, Дима, у нас же опытное бюро. Можем мы рискнуть и попробовать? Можете вы быть вежливым с пожилым человеком, Дима?» А у самого под очками мокро. Я махнул рукой и вышел.
Дима уселся за стол и закурил, забыв, что сам же запретил дымить в комнате.
— Жаль старика, — сказал Егор. — И зачем только он из СМУ уходил? Что за легкомыслие, черт?
— Бедняжка, — печально прошептала Ларочка. — Такой уж он славный!
— Два года, — сказал Куприянов, — два года до пенсии. Теперь уходить ему, что ли?
— Дима, давай решай, что делать.
— «Что», «что»?! Сочиним этот прибор.
— Как?!
— Так. Заведомо рекламационный.
— С ума сошел!
— Сочиним ради старика. Бюро-то в самом деле опытное. Шума не будет. А он поймет, хоть к нам лезть перестанет.
— Значит, не манометр, а пособие по педагогике? — спросил Витя Родов.
— Если хочешь.
— Ладно. Но этот компот надо довести хотя бы до сборочного состояния.
— А мы Степу подключим. Он поймет.
Степа Кривлев был начальником киповских мастерских.
Оценивая теперь этот поступок свежим взглядом, нетрудно, конечно, признать его баловством и шалопайством, но так или иначе киповцы впервые со столь великим нетерпением ждали рекламацию. И она пришла.
Вот она! В руках у многоуважаемого Михаила Семеновича, который ничего уже не помнит и не желает помнить, который премного разобижен бестолковостью подчиненных, которому уже наймется: только он всерьез болеет за честь фирмы. И Тамм наступает:
— Смейтесь, молодые люди, смейтесь. Мне тоже ужасно смешно. И стыдно! А вам-таки нет! Ай-ай! — Михаил Семенович всплескивает руками, сокрушенно качает головой, точно случайно заметил невинную детскую шалость. Но долго спокойно-язвительным он оставаться не может.
— Прошу вспомнить, молодые люди, кто постоянно предостерегал вас, ежеминутно поправлял, портил нервы вместо вас. Кто? Я, я, я! Дима, вы помните это?
— Нет, Михал Семеныч!
— Вы, Вера?
— Нет.
— Вы, Егор?
— Нет.
— Ну а вы-то, товарищ Куприянов?
— Что-то не припомню, Михал Семеныч.
— Прекрасно, великолепно. Я, пожилой человек, должен все помнить и все делать за вас. Вы молоды и беспечны. Стыдитесь, дети мои! Ларочка, вы разумная девушка. Надеюсь, вы поддержите меня?
Глупо, некстати хихикая, Ларочка отвечает:
— Вы милый человек… хы-хым… Михал Семеныч, но я не знаю… хы-хым… в чем я смогу поддержать вас?
— Хорошо, хорошо. Оставьте ваш смех. Я понимаю: вы думаете повеселиться за мой счет. Глупый, старый Тамм. Хорошо! Витя, но ведь вы же вели датчики. Неужели не помните, что я вам говорил?
Витя бесстрастен, темные глаза холодно-вежливы, уважая старшего, он встает:
— Успокойтесь, Михал Семеныч. Я помню. Вы предлагали монотипную схему датчиков, но я, к сожалению, настоял на своем.
Вот так так! Витя! Что он делает?! Михаилу Семеновичу большего не надо, он ликует:
— Ого-го! Ага, дети мои! Среди вас есть порядочные люди. Вы неудачно шутили. Надеюсь, вы глубоко раскаетесь в вашем неприличном поведении. Я прощаю вас, дети мои! — Торжествующий Тамм уходит.