И это трагическое время нашло свое воплощение — вплоть до мельчайших, порой неправдоподобных штрихов — на страницах прозы Нам Као.
Он в ту пору запоем читал Доста (у нас, во Вьетнаме, чужеземные имена принято разделять на слоги: До-сто-ев-ский; как принято также людей дорогих и близких называть по одному слогу их имени). Шедевры русской классики, пусть тогда еще во французских переводах, пришли и к нам, в далекую страну на берегу Восточного моря[1]. Мы зачитывались «Преступлением и наказанием», «Братьями Карамазовыми», «Белыми ночами»; читали и перечитывали «Палату номер шесть» и другие чеховские вещи. Впервые была переведена на вьетнамский «Мать» Горького…
О книгах этих мы, помнится, яростно спорили. Огромный талант русских писателей раскрыл перед нами бескрайний бушующий мир; мы убедились, что и в других землях богачи — самые бесчеловечные и алчные стяжатели и убийцы, и такими они были во все времена.
Открытие это стало для нас озарением, и — что символично — пришло оно одновременно со светом путеводного огня, зажженного Коммунистической партией Индокитая. Партия поднимала массы на вооруженную борьбу, и благоприятнейшим фактором здесь стал приближавшийся крах фашизма.
В произведениях Нам Као, созданных до революции[2], мы находим выписанную с поразительной ясностью атмосферу тогдашней политической и духовной жизни. Полотна эти, говоря фигурально, писались со слезами и улыбкой; и пусть они пронизаны разочарованием, пессимизмом, но им чуждо отчаянье. В них, я думаю, с особой определенностью воплотилась вера писателя в жизнь, сила его духа, весь образ мысли художника, испытавшего на себе влияние идеалов самого гуманного общественного учения — коммунизма.
В центре рассказов и повестей Нам Као всегда обездоленный, страдающий человек. Крестьянин, медленно умирающий от голода и нищеты в глухой деревушке, безработный интеллигент, скитающийся по городским улицам, — каждый вроде бы существует в своем, обособленном мире, но человеческая сущность их, их судьбы одинаковы. Сходны их взгляды на жизнь и жизненные ситуации, в которых они действуют; точнее, в данном, конкретном обществе места в жизни для них нет. Потому-то всем им и присуще ощущение безысходности. Деревенский пария Ти Фео, мучимый тщетностью жалкого своего существования, убивает богача-советника. Оставшийся без места служащий-горожанин отдает последние гроши гадальщику и, уверовав в предсказанные ему успехи и богатство, погибает под колесами автомобиля. Вконец издержавшийся литератор находит утеху лишь в безмолвном любовании речной гладью и лунным сиянием, но, в общем-то, не замечает ни реки, ни луны; и думает он об иной жизни, вовсе не той, что открывается его взгляду…
Тяжелейшие, невыносимые черты нищеты и горя находим мы в персонажах Нам Као. Мы глядим вослед им, печально и понуро уходящим вдаль, и невольно задаемся вопросом: чем же в конце концов завершится эта жизнь? Куда ведет она?.. Вопрос этот, по-моему, и есть ключ, раскрывающий нам сущность целого мира, сотворенного опытом и воображением писателя.
Чем кончат все эти люди? Куда занесет их судьба? И не являются ли нескончаемые их страдания, заблужденья и беды ступенями, ведущими к двери, за которой начинается другая, несхожая с этой жизнь? Герои книг Нам Као, написанных до революции, не отвечают, вернее, не могут еще ответить на эти вопросы, но в глазах их, прямых и честных, мы читаем: «Нет, человек, изнемогающий под бременем бесправия, нищеты и горя, не может так жить вечно. Он должен восстать, и он восстанет! Бедность, насилье и гнет приведут не к гибели угнетенных, а к изменению и обновлению жизни! Владычеству мрака положен предел, на дальнем краю неба занимается рассвет…»
Писатели, такие, как Нам Као, отнюдь не стояли вне общества, они находились в самой его гуще.
И — мы это ясно видим теперь — присущие обществу в прошлом нищета и упадок, равно как и начавшиеся в нем перемены, нашли отраженье не только в книгах писателя, но и в его собственной жизни. Реальность бытия — общественного и личного, точнее, нераздельный сплав их, — была сущностью книг Нам Као и как бы главным их действующим лицом.