Дык рос здоровым ребенком, гораздо здоровее тех детей, которых кормили их собственные матери. Он был таким пухленьким, гладеньким, хорошеньким. И очень тихим — такими обычно бывают дети в бедных семьях. Утром, напоив Дыка молоком, тетушка сажала его в большую корзину стоявшую на кровати, и уходила. Он некоторое время возился там, как червячок, потом засыпал, а когда просыпался, снова начинал тихонько возиться в корзине. В полдень возвращалась тетушка, стряпала и кормила мальчика, разжевывая ему пищу. Ел он хорошо, с аппетитом, тетушка не успевала подкладывать. Когда он съедал чашку риса, животик его раздувался, (как шарик, глазки делались сонными, и он засыпал. Дети обычно плачут, чтобы обратить на себя внимание взрослых, плачут долго, пока не надоест. Дык даже этим не был похож на других малышей. Плакал он редко, похнычет немножко — и перестанет. Тетушка нарадоваться на него не могла и все благодарила бога. Ну есть ли еще на свете такое дитя! Дык почти не болел. Раза два слегка прихворнул, и то первый раз сам выздоровел, а уж во второй раз она отпаивала его настоем из подорожника и побегов бамбука.
Мальчик развивался быстро, как почка на дереве. Что ни день — он другой. Вот только ум его словно застыл на месте. Ему шел уже четвертый годок, он быстро бегал, а говорить совсем не умел, даже «баба» не мог оказать. Наевшись, он сразу засыпал, а когда просыпался, тупо смотрел по сторонам, зевал и опять спал или ел, ни смеха его, ни плача слышно никогда не было. Дурачком будет, говорили люди, и еще говорили, что отец его забрал все счастье, капли сыну не оставил. Ребенок не в отца, больно тихий, чересчур даже.
Время шло незаметно. Дыку исполнилось пятнадцать лет, ростом он вышел на все двадцать, но вот лицо у него по-прежнему оставалось тупым. Говорить он в конце концов научился, но говорил медленно и был несловоохотлив. За целый день он мог перекинуться с тетушкой всего несколькими словами, и то за едой. Тетушка уже совсем состарилась и стала похожа на кошку. И голос у нее сделался хриплый, как у старой кошки, а лицо сморщенное, словно бумажный фонарик, склеенный неумелым школьником. Она с трудом передвигала ноги, но ходила без палки и все еще ковырялась на своем огороде. Желудки у бедняков часто отдыхают и потому остаются крепкими до старости. Зато и руки должны быть крепкими, надо же как-то прокормить себя. Тетушка ела теперь очень медленно, жевать ей было нечем, каждый кусочек приходилось размачивать. Работать стало невмоготу. Она уже не вскапывала землю, а лишь слегка рыхлила ее, но и на это не хватало сил.
Внук заменил ее. Он работал с охотой. Работал, как буйвол, от зари до зари, не зная усталости и все время молча. Только лицо еще больше тупело. Кончив работу, он ложился спать или сидел, бессмысленно глядя по сторонам. Дык никуда не выходил, зная по опыту, как это опасно. Однажды, когда ему было лет десять, он осторожно вышел на улицу и пошел к собору поиграть с ребятишками. Но ребята, увидев его, разбежались, и он остался один. Детям запрещали играть с сыном Громобоя. В людях все еще жил страх. Мальчик, конечно, потише отца, но очень уж странный, кто знает, что придет ему в голову? Еще изобьет, искалечит ребят.
Как-то раз ребята стали дразнить Дыка:
— Громобой, Громобой, проткнул брюхо ногой! Громобой, Громобой, проткнул брюхо ногой!..
Дык поначалу было чуть не рассмеялся, но тут же инстинктивно почувствовал, что его обидели, и схватился за щеку. Лицо его искривилось, на глазах появились слезы. Он помчался домой, к тетушке, обнял ее и заплакал. Впервые он был так ласков с ней. И, несмотря на острую жалость к мальчику, тетушка все же чувствовала себя счастливой. Никогда еще он не был ей так дорог, как сейчас! Он так нуждался в ней! Тетушка успокоила Дыка и посоветовала ему не водиться больше с этими ребятами. С тех пор он все дни проводил в саду, играл с соцветиями бананов, а то делал из банановых листьев «корзинки», набирал в них землю и «продавал» эту землю апельсиновым деревьям, будто покупателям. И тетушка решила: пусть приучается работать в саду.
К пятнадцати годам Дык уже великолепно справлялся со своей работой, намного облегчив жизнь тетушки. Конечно, прежнее богатство не вернулось к ним, но они уже не так мытарствовали, как раньше. Теперь, по крайней мере, они ели по два раза в день, а иногда еще и вечером, если оставались вареные бататы или другие овощи.
Что говорить, теперь им жилось лучше. Одно лишь омрачало счастье тетушки: внук постоянно молчал, а иногда принимался вздыхать и тогда вздыхал тяжело и подолгу. Она отдала бы полжизни, только бы узнать, что у внука на душе. Тетушка очень тосковала и чувствовала себя совсем одинокой.