Три месяца с лишним старуха питалась одними коржами из рисового да кукурузного крошева. Поначалу съедала в день три коржа. Напоследок не осталось ни одного. Деньги все кончились. По утрам старуха шла на базар и просила милостыню у людей. Да у кого хватит добра — подавать изо дня в день! И милосердию положен предел. Вот уж который день старуха ничего не ела. Потому-то она и стала вновь проклинать сына. Честила его последними словами. Она кляла его всю ночь. И плакала — чуть все глаза не выплакала. К утру у нее не осталось сил плакать. Она лежала ничком на циновке и думала. Говорят, от голода мысль человечья бывает особенно ясной. Может, так оно и есть. Потому что старуха вдруг придумала верную уловку. И вышла из дому…
Всякий раз, пройдя немного, старуха садилась передохнуть. Отдыхала она долго, покуда сердце не переставало колотиться, затихал звон в ушах, таял застлавший глаза мрак, и ей становилось полегче. Она останавливалась и отдыхала раз пять или шесть. И наконец около полудня подошла к тому самому дому, куда она направлялась: это был дом госпожи Тху, жены помощника старосты, приемной матери байстрючки. Так старуха звала с малолетства свою внучку, дочь ее сына, который унес с собой в могилу все ее труды и заботы, а сам обрел покой; и дела ему нет, что бы там ни творилось на свете. Не надо ему маяться, как ей нынче.
Она думала о сыне, завидуя легкой его доле, когда ноги привели ее к переулку госпожи Тху; здесь она и присела отдохнуть напоследок. У входа в переулок высилось огромное дерево шунг. Старуха прислонилась спиной к его стволу. Отсюда до дома госпожи Тху надо было еще пройти двое ворот. Если крикнуть погромче, может, в доме и услышат. Да только где взять силы? Голоса у нее не хватит. Как ни тужься, его еле слышно. И собаки у богачей злющие. А у госпожи Тху целых три здоровенных откормленных пса. Когда их холостили, под кожу насовали толченого стекла. Раны-то зажили, но внутри остались стекляшки, без конца причинявшие им боль. Такая уж выпала им мука. Они маялись, злились, ярились и, завидя чужих людей, тотчас кидались на них, норовя вцепиться в ноги и, выдрав клок мяса, потешить свою злость. О небо! Псы госпожи Тху — сущие чудовища. Старуха, как вспомнит про них, сразу пугается до смерти. В тот раз, когда она привела сюда байстрючку, из дома госпожи Тху вышла их встретить служанка с огромной палкой. Но псы примчались со всех ног. Они метались вокруг старухи, разъяренные видом ее драного платья. И каждый, ощетинясь и выгнув спину, разевал черную пасть, откуда торчали, поблескивая, белые острые клыки. Натыкаясь на палку служанки, они еще пуще злились, метались и прыгали. Они грызли изгородь, пытаясь перескочить через нее и напасть на людей сзади. Псы так раскачали изгородь, словно задумали обрушить ее на ненавистных пришельцев… У старухи с девчонкой от страха отнялись руки-ноги. Внучка прижалась к бабке, бабка к служанке. А та знай орудовала палкой: то справа ударит, то слева, спереди стукнет, потом сзади; и кричала да ругалась по-страшному. И все же один пес умудрился пролезть под палкой и чуть не вцепился старухе в ногу. Благо успел лишь ткнуться мордой в тощую ее икру. Да тут со страху помрешь!.. Разве посмеешь кого окликнуть? У псов-то ушки на макушке и лапы скорые. Что, если накинутся все трое! Старуха решила пока посидеть, дождаться удобного случая. А ну как байстрючка с малышом придет поиграть в переулок… Или кто из домашних выйдет по делам… А не то мужчина покрепче явится к госпоже Тху, и старуха войдет вместе с ним… Вот она и сидела, перебирая в уме эти счастливые возможности. Об одном лишь она не подумала: что, если сама хозяйка выйдет из дому или будет откуда-нибудь возвращаться восвояси? Так и случилось — госпожа Тху шествовала домой с базара. Приметив старуху еще издалека, она приняла ее за нищенку и насупилась: