Перед нами оказалась девушка. Про таких обычно говорят, что они крепко сбиты и твердо стоят на земле. У Нинь Пин круглое лицо, гладкий блестящий лоб, а под красным платком, расшитым белыми нитками, виднеется бритая голова. Одета девушка совсем обычно, как и женщины тхо, в длиннополую рубаху и темно-синие брюки, только одежда на ней сильно поношена. Шею девушки украшает бронзовый обруч, на руках бронзовые браслеты. Вообще горянки питают особенную слабость к украшениям.
Больше всего меня смутил расшитый красный платок. В этих узорах мне мерещилось что-то таинственное, варварское и потому страшное. Подобную робость я испытывал и в детстве, когда видел на базарах колдуний в из пестрых одеждах.
Однако ничего варварского или таинственного в горянке не оказалось. При виде Ань Ты она покраснела, а губы и глаза ее заулыбались. Совсем как девушки равнин, она в смущении прикрыла ладонью рот. И когда Ань Ты спросил на ее языке: «Ки лай пи?» («Сколько тебе лет?»), она еле слышно пролепетала: «Нам тяк» («Не знаю»).
Нинь Пин возвращалась с горного поля. За спиной у нее была корзина с еще не обрушенными метелками риса, в руке она держала неизвестный нам крупный плод, напоминающий дыню. Девушка вытащила из-за спины нож, разрезала плод и протянула нам. Ань Ты взял половину. Мы изнывали от жажды и поэтому вожделенно косились на угощенье. Но странное дело, что-то нас удерживало. Какое-то чувство брезгливости. Отчего же? Плод явно был только что сорван. Может, нам неприятно брать пищу из немытых ручищ этого дитя природы? Здесь, в горах, мы все еще не расстались с городскими привычками и смотрели на местных людей глазами столичных жителей. Но вот Ань Ты уже вгрызается с наслаждением в аппетитный кусок, и мы тоже не заставляем себя упрашивать, делим остаток и поглощаем каждый свою долю. По размерам плод вроде арбуза, но оказался более жестким и семечки — в сердцевине, как у дыни. Когда же мы утолили жажду и насытились, то вдруг ощутили какой-то кисловатый привкус, отчего плод уже перестал казаться как прежде вкусным.
Мы снова двинулись в путь, но только к вечеру пришли к дому, в котором жил старик. Одинокое строение из неотесанных жердей вперемежку с расщепленным бамбуком — и это уже считается деревней и имеет свое собственное название. В самом доме отгорожен угол для свиней и кур, рядом с людьми. Воняет пометом. Только вся скотина и птица «эвакуирована», как выразился хозяин дома, то есть спрятана в лесу.
Поужинав, мы повалились на землю вокруг очага. Старик предложил нам единственную в доме лежанку, но мы вежливо отказались. Тогда он молча подбросил хворосту в огонь, потом разжег еще один очаг (у манов очаг двойной — для приготовления пищи людям и животным), хотя было и без того тепло. Приятный запах дыма заглушил зловоние свинарника. И несмотря на то, что головы наши оказались в непосредственном соседстве от него, мы тотчас крепко заснули, подстелив под себя плащи и укрывшись нашими летними куртками. Сказались холодные и бессонные ночи да еще длительный, трудный переход, когда полдня спускаешься и поднимаешься, а плечи гудят от тяжеленных рюкзаков с рисом и прочей поклажей.
Однако среди ночи я проснулся и чуть приоткрыл глаза. Огонь горел все так же равномерно. У очага сидела молодая женщина. Когда мы пришли сюда, в доме были только двое: мужчина и женщина — значит, муж с женой, подумали мы. Бросалась в глаза разница в возрасте. Мы решили, что это вторая жена старика, и обменялись между собой обычными на этот счет шуточками. Ложась спать, я отметил про себя, что старик ушел за перегородку, а женщина одна легла на кровать, поджав под себя ноги. Видимо, ей стало холодно вдали от огня и без одеяла, и теперь она сидела рядом с очагом. От пламени лицо ее разрумянилось, и были на удивление прекрасны похожий на плод мелии нежный овал лица, маленький, безукоризненно очерченный рот и удлиненный разрез глаз.
Глубокая ночная тишина прерывается лишь храпом поверженных усталостью мужчин, спящих мертвым сном. И среди них одинокая женщина у огня. Что подняло ее среди ночи? Осенний холод или забота о покое странных пришельцев? Пламя разгорается. Его дерзкие красноватые блики продолжают бесконечную игру с мятущимися тенями, и я вдруг чувствую, как моим сонным сознанием вдруг овладевает легкая непонятная грусть.
20.10.47. Утром хозяин дома отправился к водосточному желобу неподалеку от дома, принес и подогрел нам воды. Мы умылись. Старик высокого роста и поэтому ходит пригнувшись, будто боится задеть за бамбуковые своды чердачного перекрытия. Движенья его неторопливы, у него кроткое, приветливое лицо. Он то и дело улыбается и что-то бормочет на своем языке. Благообразный старец вызывает у нас безотчетную симпатию, а Кханг, художник по профессии, восхищенно разглядывает его, даже прищелкивая языком от удовольствия, и мысленно уже набрасывает его портрет. Он хочет попросить старика позировать, но не знает, как тот отнесется к рисованию и как ему все это объяснить, потому решает подождать, пока обе стороны, художник и модель, привыкнут друг к другу.