— Отведайте похлебки, — сказал он. — Син не скоро вернется с пахоты, я пока позабочусь о вас и о Добряке.
— Что-то притомилась я. Ну, не беда, отлежусь немного, глядишь, и полегчает.
Несколько дней подряд старый Донг и другие соседи — кто рисом, кто похлебкой — кормили тетушку и Добряка, но тигр почти ничего не ел, даже когда вернулся Син и взялся сам за стряпню. Он все лежал и лежал у старухиного топчана, покуда тетушка Чонг не прогоняла его.
Прохожие, не видя больше ее за прилавком, спрашивали у тигра:
— Где же твоя хозяйка, Добряк?
Иные заходили в дом.
— Вы, верно, хвораете, почтеннейшая? Все кряхтите да стонете.
— Нет-нет, ничего, — ей приходилось напрягать голос, — просто утомилась немного. Через денек-другой встану с постели, снова буду торговать пирожками и сынок опять пойдет в лес собирать шим[51] на продажу.
Прохожие обычно присаживались отдохнуть. Кто отломит себе банан от грозди, кто очистит ананас; другие раздували пожарче огонь в очаге, кипятили воду да заваривали себе чай; были и такие, что просто выпивали чашку воды, но все опускали деньги в плетеный кошель, висевший у изголовья. Тигр всегда лежал рядом, вытянув лапы и положив голову на край топчана. Сощурясь, он поглядывал на кошель с деньгами.
Тетушка Чонг пролежала, не поднимаясь, почти полмесяца, Син не ходил больше в лес, а иногда не выходил даже в поле. Старик Чонг по-прежнему невозмутимо восседал на своем топчане. Но иногда выражение лица у этого «Будды» менялось. Он громко вздыхал, вставал, тяжело опираясь на руки, подходил к старухиному топчану и, печально понурясь, усаживался на краю постели. Старый Донг с утра и до вечера сидел у них в доме. Он собирал выручку за разную мелочь, за рыбу и плоды, принесенные Сином, потом нанизывал монеты на нитку и ровными связками складывал их в шкатулку, стоявшую у топчана. Не раз пытался он всучить выручку соседям, чтобы они купили еды для тетушки и мяса для Добряка, но они от старухиных денег отказывались. Все расходы на лекарей и зелья взяли они на себя и первым, ясное дело, — сам старый Донг. Соседи приносили лекарства, настаивали отвар; до поздней ночи в доме хлопотали люди, ходившие за старухой и кормившие ее.
Однажды днем тетушка вдруг очнулась. Она услыхала лошадиный топот и ржание, людские голоса, веселые и звонкие, кудахтанье кур и скрипучее кряканье уток. Ярмарка! Напрягая все силы, она попыталась встать, но не смогла. Лицо ее потемнело. Жар огненной волной стиснул грудь, у нее даже дух захватило.
Слыша, как тетушка пытается встать и Син тревожно окликает ее: «Мама! Мама, что с вами?!» — тигр резким движением приподнялся. Сначала он положил морду на постель, потом изогнулся и встал, не отводя глаз от накрытой одеялом старухи.
— Чего ты, Добряк?!
Син потрепал его ладонью по голове. Вдруг старуха выпростала руку из-под одеяла. Она погладила лоб тигра, ласково похлопала его приоткрытую пасть и прохладные раздувающиеся ноздри.
— Да-а, Добряк! Не жилец я больше на свете… Жаль мне тебя очень! А ты, когда я умру, вернешься в лес или останешься жить в деревне с моим стариком и Сином?
Тигр ткнулся головой в ноги старухе, потом стал тереться об ее руки, маленькие и ссохшиеся, словно куриные лапки. Син, глянув на тигра, увидел, что глаза его как-то необычно заблестели. Тигр, казалось, вглядывался в лицо тетушки Чонг. К вечеру явился вместе с соседями старый Донг и принес ей поесть. В очаг подкинули хворосту, ярко разгоревшееся пламя осветило весь дом. Тетушка снова очнулась и подозвала всех:
— Нет, не жить мне больше с вами, соседи, на краю леса! Вот уж пятнадцать лет, как пришли мы с мужем в эти края; жили всем миром… Я ни в чем не раскаиваюсь…
Дядюшка Чонг, протянув руку, дотронулся до ее ладони. Старуха сжала его руку и, повернув голову, взглянула на тигра.
— Жаль мне тебя, Добряк! Старик мой сам мается, глаза, почитай, вовсе не видят… А Син — зря что вымахал вон какой здоровенный — умом не очень-то крепок. Вот я за тебя и тревожусь, сынок. Ежели что со мной случится, смотри будь умником. Я поручаю тебя дядюшке Донгу, он будет тебя кормить я наставлять во всем. Ты уж постарайся… слушай его…