Учитель Хоа говорил взволнованно, едва переводя дыхание, и вдруг замолк. Глаза его смущенно смотрели сквозь стекла очков, он окинул класс взглядом, будто искал кого-то.
В нашей школе было строжайше запрещено говорить о политике. «Никаких разговоров о политике! Никакой коммунистической пропаганды!» Того, кто осмеливался пренебречь приказом, заносили в черный список. Конечно, преподаватели вели себя осторожно. И он, наш любимый учитель Хоа, обычно избегал разговоров о политике, но иной раз, забыв обо всем, нарушал запрет, хотя сам потом смущался и чувствовал себя виноватым. Вот и сейчас, растерянно оглядев учеников, он посмотрел на дверь и на окно, выходившее на школьный двор. Лицо Хоа побледнело, подрагивающие губы сжались, глаза потускнели — он весь вдруг как-то сник и тихо прошептал:
— А, будь что будет…
Мы затаив дыхание с восхищением смотрели на него. Это, видимо, несколько успокоило учителя.
— Сегодня мы немного отвлеклись от темы нашего урока, — сказал он спокойно. — Однако обо всем, что я рассказал вам, я прочел в английских и французских газетах, которые свободно продаются у нас повсюду. А некоторые статьи были даже переведены на вьетнамский язык и опубликованы в наших газетах.
Учитель начал объяснять новый материал, но мы уже почти не слушали. На другой день он не явился в школу, дома его тоже не оказалось — мы заходили к нему после уроков. Директор сказал нам, что Хоа выполняет какое-то его поручение, однако мы догадались, что учитель арестован. Это подтвердил и учитель физики Тан. Его мы тоже очень любили. Он был старше Хоа. Обычно задумчивый и молчаливый, он был совсем непохож на энергичного Хоа. Когда мы спросили Тана, не знает ли он, что случилось с Хоа, он глубоко вздохнул и тихо, так, что слышали лишь стоявшие совсем близко, прошептал:
— Он… он уже за решеткой!
Значит, Хоа был арестован потому, что рассказывал нам о битве под Дьенбьенфу? Но ведь об этом говорит весь мир, газеты Европы и Америки открыто пишут о поражении французов, и газеты эти свободно продаются даже здесь, в Сайгоне. И потом, если во вьетнамских газетах публикуются переводы этих статей, почему нельзя говорить об этом в классе?
После уроков мы решили идти освобождать учителя, и вдруг кто-то сказал:
— А у нас в классе есть доносчик!
Сообщение это не было для нас новостью. Шпики сейчас были всюду, даже среди учителей. Еще в начале учебного года мы добились, чтобы одного такого типа выгнали из школы — он преподавал вьетнамскую литературу. Ему дали выпускной класс, и он постоянно крутился возле старшеклассников. Едва начинался урок, он принимался ругаться, бегать по классу и спрашивать: «А нет ли среди вас таких, что ведут политические разговоры? Может, даже коммунистическую пропаганду?..»
Мы сговорились объявить этому типу войну: как только он входил в класс, мы забрасывали его самыми разными вопросами. Чаще он начинал кричать и угрожать нам, а мы поднимали невообразимый шум. И так его встречали во всех классах. Скоро он понял, что в таких условиях не сможет работать, и перешел в другую школу. Но мы предупредили ребят из этой школы и просили их предпринять что-нибудь, чтобы избавиться от такого преподавателя.
Однако среди учеников доносчиков было еще больше. Был и у нас в классе такой тип — Ван. Этот задира и воображала всегда носил темные очки. Когда он входил в класс, он обычно останавливался в дверях и некоторое время оглядывал всю классную комнату. Затем проходил в конец класса, устраивался там на последней парте и закрывал глаза, делая вид, что дремлет. Но мы-то отлично знали, что он не спит, а чутко прислушивается к тому, что говорится в классе. Ван курил сигареты с наркотиками и иной раз, одурманенный, в самом деле засыпал на уроке, но чаще всего он почему-то «дремал» на уроках, которые вели Хоа и Тан. Мы с первых дней обратили на этого Вана внимание, а потом узнали, что его старший брат работает в Главном полицейском управлении. Говорили, будто вечерами Вана видели в ресторанах и ночных заведениях, от которых наши ученики старались держаться подальше.