— Одной только паленкой его и поили!
Домко работал на лесопилке. Но лесопилка — до тех пор лесопилка, пока есть что пилить. А потом остается только поджечь ее, главное, чтобы нашлась страховая компания, которая хорошо заплатила бы хозяину-еврею. Лес вырубили, рабочие разбрелись кто куда, и Домко остался без заработка. Куда податься? Особенно теперь, когда с приближением старости слабеют и ум и тело.
— Вот кабы ты снова в эту Америку мог… — вздыхала Домкова.
— И я о том же думаю… И заработать бы надо сколько-нибудь, и на старость отложить, — признался Домко а добавил: — Мне бы только до Гамбурга добраться, а оттуда уже не страшно.
И вот к осени прикопили они несколько золотых, кое-что продали, одолжили у кого смогли — нашлись люди, что Домко в долг поверили, — и он отправился в путь…
Пробыл он там четыре года и посылал домой хорошие деньги. Но жена откладывала их точно так же, как и в первые его поездки: за две сотни купила пану сыну обстановку, а потом то и дело посылала ему то денег, то белья — все, что попадется на глаза, если только оно достойно Яношка. И часы серебряные. Свои дела она тоже поправила, сшила себе у портного господские платья, а мужу велела написать, чтобы постарался и заработал еще столько и столько-то, а потом уж и домой поскорее возвращался, и заживут они в достатке и покое.
Но все это было неправда: деньги она истратила на сына и на себя и все ждала, все надеялась, что ее Яношко напишет письмецо или приедет за ней, и будет она счастлива, хоть, бы и в прислугах у него жила… А отец может и вовсе не возвращаться из Америки.
Однако пана сына — с некоторых пор он был уже не Домко Янош, а Петерфи Янош, как он переписал свое имя на венгерский манер, — интересовала не мать, а доллары, которые бедный Домко зарабатывал в Америке потом и кровью.
Только Домко посылал все меньше и писал жене, что силы у него уже не те, хворый стал, ослаб, ни на что уж не годится…
Мать сияла от гордости за своего сынка Петерфи; на его свадьбе, куда она снарядилась со всеми деньгами, что еще оставались, с богатыми подарками для невестки, она стряпала, а потом пожила там недели две, самые счастливые в ее жизни, пока сын не сказал, чтобы она не утруждала себя, у него есть жена и прислуга, да и отец пишет, что собирается домой, и выпроводил мать под удобным предлогом — отца встречать…
Домко не посылал уже почти ничего, хотя жена отправила ему грозное письмо, подозревая во всех тяжких грехах, на которые он переводит деньги.
У Домко было одно оправдание, что часто хворает.
— Если б ты вправду такой больной был, как пишешь, давно бы в могиле лежал… — так велела она написать ему однажды, обозлясь на свою бедность, на то, что пришлось взять жиличку, сперва одну, потом и вторую, чтобы легче было платить за квартиру.
Поссорившись с ними, она грозилась уехать к сыну, но всякий раз оставалась — не было денег ни на дорогу, ни на гостинцы, да и дома частенько нечего было есть. Прежде она и летом ходила в башмаках, а теперь и осенью босая. Когда-то, пока Домко был помоложе и денег посылал много, были и кофеек, и мясо, и ранние овощи с зеленного рынка — все была она готова впихнуть в мальчика, да и о себе не забывала, и кумушкам, подругам, соседкам угощения устраивала. А когда Домко вернулся во второй раз из Америки, велела вынести из комнаты кровати, шкаф, стол и устроила такую гулянку с песнями, танцами, вином — чуть печь не развалили; она ластилась к мужу, дескать, все это ради него, а на самом деле хотела пыль ему в глаза пустить, чтобы не догадался, что все уже истрачено. Он спрашивал про деньги, а жена вместо ответа тянула его танцевать, а потом поила, захваливала и морочила ему голову. Потом время от времени она ходила будто бы «за процентами», а на самом деле брала из банка последнее; когда же и того не стало, одалживала, так и отводила мужу глаза, пока снова не собрала его в Америку, признавшись, наконец, что потратила деньги на ребенка, чтобы «и тебе и мне было при нем под старость покойно… Не бойся, он не забудет, не забудет».
Старый Домко через четыре года вернулся больной, почти с пустыми руками. Удивительно, старый человек, а домой приехал в чахотке и теперь все больше лежал, разве что когда пойдет по городу дров напилить, да и то частенько приходилось ему выслушивать упреки, — дескать, не брался бы, если не под силу суковатые дрова расколоть. «Силы нету» — такие слова кухарке или барыне непонятны, от пильщика такое слышать странно.