Когда Мишо пришел с кладбища, кое-кто из слуг сочувственно сообщил ему, чтобы он, мол, поторапливался, «у тебя там уже веселье». В самом деле, в каморке уже стояли и сидели женщины и мужчины, наливая вино и передавая по кругу стопку. Разговор не клеился, покойную вспоминать было неловко, а о работе да службе говорить еще время не пришло. Первым делом — выпить да закусить. Тогда и развяжутся языки, появится уверенность в себе. А тут, глядишь, подоспеет и паприкаш. Анча вертелась у плиты, и другие женщины помогали, сдабривая его так и сяк, чтоб вкуснее был.
— Тебе чего здесь надо? Я тебя убью! — взревел вошедший Мишо и нагнулся за поленом. Анча ничуть не испугалась его, оттолкнула, и он опрокинулся навзничь, тут подскочил отец, бросился на него и, наверное, пришиб бы «мальчишку», если бы остальные, посоветовавшись, вмешаться или нет, не вытащили из-под него Мишо. Отец все же успел разбить в кровь рот, нос, все лицо сына, но и Мишо, чуя смертельную опасность, в отчаянии и страхе вырвал у отца клок усов и попал кулаком в глаз. Отняв у отца, Мишо вытолкнули за двери. Он в ярости поделом награждал Анчу непристойными прозвищами и чуть ли не на четвереньках лез в сарай за топором с воплями, что всех порешит… Топор он сразу не нашел, и его, наконец, угомонил старый пастух, которого Мишо называл за доброту «дяденькой». Пастуха тоже пригласили на поминки, но он не пошел, потому что «не нравилось ему все это». Он взял Мишо за руку, отвел в сарай и показал за загородкой все материны и его вещи, которые Анча вынесла из каморки.
— Побудь тут, успокойся, а туда больше не ходи, — сказал старик.
Мишо и в самом деле при виде материных вещей, выброшенных сюда, не рассвирепел еще больше, а наоборот, чувствуя рядом с собой «дяденьку», схватил знакомую синюю перинку, бросился на нее и долго плакал, как и прежде вместе с матерью, когда отец обижал их руганью, а то и побоями. Ведь сколько Мишо себя помнит, отец и они с матерью жили как бы в постоянной борьбе одного сильного против двух слабых. Отец даже видеть его не хотел и частенько бил за то, что он такой нескладеха: ни слова сказать не умеет, ни ловкости в нем нет, и что, мол, от него никакой помощи не жди, он только и может, что за старым конем ходить, да и тот, когда не захочет, не дает себе сбрую надеть, и Мишо приходится вставать на желоб… Хозяин платит три золотых в месяц, а Мишо хлеба на шесть съедает… Работать слаб, а есть горазд — все это Мишо слышал сотни раз. Другое дело — мать. Матери он и такой был хорош, она все убеждала отца, что Мишо не «наказание господне», и Мишо слушался, старался, хоть и слабый был, а уж если какой-никакой грош заработает, сразу с ним — к матери. Вот только цигарки он рано научился крутить, с тех пор как молоко развозит, сокрушалась мать; покупать-то он редко себе табак покупает, а все больше собирает окурки по трактирам да заведениям, куда молоко возит.
Мишо уже больше не показывался в отцовской каморке. С помощью «дяденьки» он сколотил себе лежанку прямо над стойлом старого коня, что развозил молоко, в сторону отца и не смотрел, разве что иногда — как маленькая собачонка на большого пса, с опаской, не укусит ли, не пустится ли с ним в драку да не придушит ли его этот большой пес… Этого боялась и Анча — как бы отец, напившись, не вздумал приставать к Мишо, а то Мишо, взбесившись, еще пырнет отца вилами… Она делала все возможное, чтобы спровадить Мишо из замка.
После смерти матери Мишо ел на кухне с остальными неженатыми работниками. Но к концу лета хозяин решил держать только женатых и платить им натурой, чтоб больше работников было под рукой, так что Анче особенно и не пришлось выживать Мишо со двора.
После праздника всех святых Мишо уже служил в городе у «последнего» еврея-мясника, который всегда продавал мясо дешевле и о котором поговаривали, что он не брезгует и больной скотиной, а то и дохлятиной. Возле ею лавки на краю города всегда стояла страшная вонь от кишок, которые он собирал у всех мясников. Но беднота к нему шла.