Среди них — изба Мацо Грбаня (у которого только-только первая жена померла, а он уж и вторую схоронил), стоит особняком шагах в пятидесяти — шестидесяти от остальных домов на нижнем конце деревни, у самой дороги, под горкой.
Изба деревянная, хлев тоже, но зато под избой со стороны дороги — каменный подвал.
Чуть пониже, за дорогой, — мельница с запрудой и довольно глубокий омут; здесь любят купаться школьники да и ребята постарше. Тут же конюхи купают лошадей, а хозяйки — поросят, — словом, это любимое место купания людей и животных, окруженное зарослями высокого ольшаника и густого ивняка.
Летом там стоит такой крик, свист и пение часов до одиннадцати ночи, что покойница первая жена Мацо Грбаня, «привидение» (о ней речь впереди), когда лежала больная, из-за этого шума иной раз не могла заснуть до самой полуночи.
Ну да теперь-то она уснула на веки вечные. Как раз на Петра и Павла ее схоронили.
Болела она всего три недели, но расставалась с этим светом с легким сердцем.
Родители ее уже померли, детей не было, а муж, кто знает отчего, был ей словно чужой.
Женились они не по большой любви, скорее родные уговорили, потому-то и за все пятнадцать лет, что прожили вместе, так и не привыкли друг к другу. Анна, жена, может, и привыкла бы, но Мацо не мог.
Хотя ссорились они довольно часто, он ее не бил и со двора не гнал; но все же любви меж ними не было. Мацо куда больше любил бы Цилю Мушкову, если бы та, чтобы досадить ему, не вышла замуж за другого.
Анна сначала ластилась к Мацо, однако сердца его растопить не смогла, и тихо несла свой крест, а работа помогла забыть про любовь.
Она стряпала, стирала, что муж прикажет — все исполняла, — словом, жили они, как большинство людей.
Просила она у бога детей, но их все не было; пришлось ей смириться и с этим уделом. Она стала даже думать, что бог им добра желает, не благословляя детьми, — неизвестно еще, стал бы их Мацо любить, если она ему не мила: а он о детях и не поминал, видно, и не хотел их.
Она слегла, бог знает, от какой болезни. Доктора она не просила, и Мацо не позвал. Лечили ее соседки; навещая, утешали, приносили всякие коренья, отвары, окуриванья и мази, но Анна так и таяла на глазах.
Она никогда особым здоровьем не отличалась, частенько похварывала, но сейчас, похоже было, что «вряд ли уж бедняжка на ноги встанет».
Одни поговаривали, будто она надорвалась, таская сено, другие — что «старая хворь» (ее частое недомогание) ее доконала, третьи — что на нее порчу навели; каждый судил да рядил и лечил, как мог. Все жалели Анну: молодой ведь умирала, еще и сорока не сравнялось.
Одного Мацо это не трогало.
Такой уж он был по натуре — равнодушный как чурбан, только хлебнув водки, мягчал душой.
На Аннину болезнь он смотрел сквозь пальцы.
— Другие тоже болеют, не она одна, — ворчал он себе под нос, а поскольку теперь ему частенько приходилось вставать по ночам — подать Анне то одно, то другое, он становился день ото дня все более хмурым и как-то раз в корчме, когда его спросили, как Анна, досадливо отмахнулся: мол, «и жить не живет, и помирать не помирает, а там-то ей, верно, лучше было бы».
Соседки, конечно, тут же Анне передали, как муж ей здоровья желает.
На глаза у нее набежали слезы, сердце сжалось от обиды.
«Он уж и рад схоронить меня… Что ж, на все воля божья! Отчего ж он все-таки так дожидается моей смерти? Ведь ни разу, за все пятнадцать лет, я перед ним не провинилась. Работала, — хоть больная, — как другие, дом в порядке содержала. И от него-то больше худого, чем хорошего видела. Отчего он смерти моей так хочет? Разве я когда?.. Нет, ни разу, даже в мыслях о другом не помечтала, — что ж, на все воля божья, а моя совесть чиста».
Однако мужу она об этом и не обмолвилась. Слишком хорошо его знала, чтобы надеяться, будто не говорил он тех слов. И к чему было укорять его — какая была бы от этого корысть? Скорей всего — никакой. И она мучилась втихомолку.
Болезнь тем временем становилась все тяжелей, и не удивительно, что у Анны порой все же вырывался из больной груди вздох, особенно долгой бессонной ночью.
Мацо злился — наработаешься днем как вол, толком и не поев: жена-то не наварит, а тут еще и ночью покоя нет от ее стонов.
Через неделю перенес он свою постель в чулан.
— Чтоб тебе не было беспокойства, когда я поздно прихожу, — отговаривался он перед больной женой, на самом-то деле думая о своем покое.
— Завтра позову кого из женщин, чтоб за тобой ходила и мне готовила, а то уж невмоготу — горячего почти что и не ем, сам-то стряпать не умею.
— Ну конечно, как знаешь. И то, Мацко, позови, позови. Только вот кто теперь пойдет, ведь у каждого своя работа, — поддержала его Анна, понимая, что и впрямь слишком много свалилось на мужа: и за теленком ходить, и корову доить, и стряпать, и в поле работать, а ночью и не отдохнет спокойно.