Вот вроде и крыша есть, да только на шесть золотых в месяц жену с ребенком не прокормишь, а она — куда же от ребенка, вместе с ним не то что на службу, поденщицей и то не берут. Вот и оставляет ребенка дома, чтобы как-то выжить, и он там заходится плачем. Жалко смотреть на это, последний кусок у себя изо рта вырываешь, жене да ребенку несешь и по пути, что под руку подвернется, прихватываешь…
Проживешь этак два, три года и уже думаешь, что, видно, так и скоротаешь жизнь, а тут вдруг второй ребенок родится, и приходится брать деньги за два месяца вперед. Конечно, какой уж там пир, так, что положено… Прибавился еще ребенок, и понимаешь, что дальше эдак не проживешь. Все подорожало, а заработка не прибавилось, жена подрабатывает от случая к случаю, бросая изредка детей одних, вся в щепку высохла.
Возвращаешься на фабрику, оттуда — батрачить, на следующий год нанимаешься «на жатву», на второй год «на свеклу», третий — на поденщину… а денег все не хватает. Беда даже то, что ты мужик, табак куришь, а платят тебе, как женщине, — на десять крейцеров в день меньше, чем мужику, а ты четыре прокуришь, хоть бумаги не покупаешь на самокрутки из табачного листа, да и табак самый что ни на есть дешевый куришь. К осени накопишь все ж таки с женой восемь — десять золотых. Заплатишь долги, купишь кой-чего, и картошкой надо запастись. К сретенью крейцеры кончатся, умирает третий, четвертый ребенок, тоскуешь по ним, а при этом думаешь поневоле, да и другие говорят, — что, мол, к лучшему это, «не мучается больше», а ты, несчастная мать, хоть и убиваешься, ходи по добрым людям, чтоб выпросить, на что похоронить да поминки какие ни на есть справить, по куску хлеба да по стаканчику вина, горе залить…
В отчаянии ты взываешь к богу, вопрошая — неужели все люди так мучаются или ты один, и идешь в костел просить господа, чтобы смиловался; тебе советуют окропить святой водой маковое рождественское печенье… Где там — ничем не помочь беде. С женой уже давно живешь, как собака с собакой, кто кого перелает и больнее укусит. В бедности и горестях упрекают один другого. И только когда беда утихнет на несколько дней, блеснет луч добра и в каморке Мишо. Вдруг, нежданно, осенью напал мор на птицу, а тебе эта зараза нипочем, или вот у Ковачки сдох поросенок. Хотела она его закопать, а ты выпросил его ночью, чтобы другим ничего не давать… Сала до самого рождества хватило!
Так и тянулась жизнь нашего Мишо и Розы, можно описать по дням. Только зачем? Нет в ней уже ни «любви», ни «счастья», а о «богатстве» говорить нечего, смех один.
Обманула судьба…
Январь, идет война. Холодный ветер пронизывает до костей. Свистит, как, должно быть, пули на фронте, даже занавески на моих окнах колышутся, и в теплой комнате я покрываюсь мурашками. А что же эти бедняги?.. Сколько моих братьев лежат в эту минуту, занесенные снегом, и в последний раз мечтают о теплой избушке в своем родном краю…
К нам во двор сворачивает с дороги нищий. Какой-то странный, согбенный, с палкой в руке, будто согнулся под ветром.
Голова замотана каким-то капюшоном, а одежонка господская, темная, и тем отчетливей виднеется болтающийся на шее белый мешок «для муки», правда, пустой, а второй — на лямках за спиной, в нем полведерка картошки.
— Да ведь это Мишо! — ахаю я. — Господи, неужели он уже до этого дошел? — Расстроенный и взволнованный, я думаю о том, что́ бы ему дать, и вспоминаю о своем зимнем пальто…
— «Град могучий — наш господь!» — раздается от дверей, но звучит эта песня не как торжественный гимн, а как скорбная элегия. На глаза мои навернулись слезы. Вот на что ему пригодились песни, которым его научили в школе и которые он напевал матери…