— По сердцу она мне, матушка, так что не одну ночь, а всю жизнь я с ней хочу быть. Я ей слово дал.
Отец в постели лежал, притворялся, будто спит, но, заслышав последние слова, вскочил.
— Что, что? Кому это ты слово давал?
Самко малость струхнул, но все ж твердо, даже с гордостью ответил:
— Пастушке, батюшка.
— А-ах, чтоб ты провалился, — встряхнул его за плечи отец, — да чтоб ты на такой женился?
Мать обомлела, начала отца успокаивать, а Самко спать идти велела.
— Так я решил, помоги мне, господи, — твердил свое Самко.
— Ты? Чтоб на Пастушке женился? Не бывать тому, пока я жив, попомни мое слово! — Отец аж трясся от злости.
— И я слово дал, — не уступал Самко, давая понять, что слово свое не порушит.
Он — не то, что другие: наобещают, а после в кусты.
Сердце его эту клятву дало, а уста лишь высказали ее.
— Его слово! Ха-ха-ха, — отец попробовал было обратить все в шутку.
— Да, мое! Не хуже вашего, может, и крепче!
— Что? — рванул его отец за руку.
— А вот то!
Дальше — больше, слово за слово, и до того староста распалился, что схватил стоявший за дверью хлыст, которым пороли в общине провинившихся, и раза два так огрел им Самко, что и скотине с лихвой хватило бы.
Самко стиснул зубы, на глазах от боли слезы выступили, однако с места не двинулся и защищаться не стал. Только и вымолвил:
— Вы мне не отец.
Мать было вступилась, но попало и ей. С плачем стыдила она Самко, просила не позорить семью, не брать жену без роду без племени, ведь он как-никак сын справного хозяина, еще и старосты. И помянула недобрым словом Зузкину мать.
— Нет, и все тут. Она мне по сердцу пришлась, так и знайте. — Взял шляпу и вышел вон.
— Господи, приворожила она его, что ли… — с плачем выбежала за ним мать, вернуть хотела.
Он не пошел.
— Бить себя не дам, но и от своего не отступлюсь.
— Я уж молчу, будь по-твоему, — быстро нашлась старостиха, — только ступай домой. — Звала она его с дороги, надеялась, что лаской скорей своего добьется. Пока это он со службы в армии вернется, глядишь, Пастушку черт унесет куда-нибудь, либо замуж выскочит.
— Нет, мать. Уж я-то знаю, не бывать в доме покою, если ворочусь. Не казните себя, прокормлюсь и сам, — и пошел вниз по деревне.
Мать не отпускала, и просила, и плакала, пока отец на порог не вышел и не прикрикнул на нее.
— Ты что его держишь? Пускай идет, куда хочет. Домой не пущу! — И погрозил сыну на прощанье кулаком.
Вышел Самко за околицу и задумался: что же теперь? За себя-то он не боялся, а вот Зузка… Знал, теперь ей мимо его дома и не пройти — обидят. И не только его родные, всякий будет норовить ее задеть. Пока он дома, еще его побоятся. А как в солдаты уйдет?
Извелся он от этих дум, за Зузку боялся, а на родителей злился. Но любовь его к Зузке крепла. Она давно ему приглянулась, и хоть родные против были, не разлюбит он ее, и рад он был, что наконец открылся ей вчера.
Знал он, что родителей такая невестка не обрадует, но не ожидал, что из дому придется уйти.
Самко брел деревней, прикидывал так и этак, и вдруг ноги его словно сами остановились, сердце дрогнуло, глянул он — ведь это то самое место, против того дома, где они совсем недавно стояли; было светлее, чем сейчас, и он не словами, а поцелуем высказал Зузке все, что на сердце у него было. Зузка вся дрожала, он слов не мог найти, и вот на тебе, за три-четыре часа такой удар его постиг.
Что же он все-таки себе думает? Куда пойдет?
Вернуться в трактир?
Там еще небось кое-кто остался, да ведь они станут приставать. Нет, туда он не пойдет, а то еще хуже будет. Да ведь есть же ему куда, к Зузке! А как же старуха и Штефан? Будь что будет, не выгонят же его. И то правда, должен же он Зузке обо всем рассказать, чтоб не жалела ни о чем и в верности его не сомневалась.
Зузка, распрощавшись с Самко, прокралась к себе и приклонилась к сундуку головою. Разное ей на ум шло: то плакать хотелось, когда про злые языки людские вспоминала, то слезы вдруг сами высыхали при мыслях о Самко и его словах. Могла ли она ему не верить, ведь так он искренне говорил, будто эти слова она прямо в сердце у него читала.
Сдержит ли он слово свое? Столько наобещал… Что бы ни было… Она его любит и останется ему верна — вот и он тогда не отступится, разгоняла свои сомнения Зузка.
Потом поднялась, вытерла набежавшие на разгоряченные щеки слезы, накинула будничное платье и зажгла в сенях фонарь. Пора было кормить скотину.
Она задала сена коровам да овцам, вычистила у них навоз, тем временем и хозяйка лампу в избе засветила.