— Из дома я, бабушка. Да с наказом больше не возвращаться… — проговорил Самко с горечью в голосе и рассказал о том, что дома стряслось.
Цедилкова и Штефан пожалели его, чего греха таить, не очень-то от души.
А Зузка разрыдалась так, что вся слезами изошла, пока Самко к ней не подошел, стал уговаривать, чтоб не боялась она, что слово свое он сдержит, господь — свидетель.
— А сам-то ты куда денешься? — воскликнула Зузка.
— Обо мне не печалься. Прокормлюсь, на себя заработаю, а там вскорости и наш император на довольствие возьмет. Об одном прошу тебя, Штефко, да вас, бабушка, — обернулся он к ним, — не обижайте вы ее. Покамест ты для нее был справедливым хозяином…
— И впредь таким буду, — заверил его Штефко и пожал руку без особой, правда, радости, но все же тронутый такой просьбой.
— А захочешь, — откуда бы ни пришел, — ступай к нам, коли отец не примет, — Штефан уже поостыл, хотя было ему еще как-то не по себе.
Добрая душа, а, впрочем, что же ему еще оставалось?
Зузка сама себе пару нашла, так что напрасны теперь и просьбы и угрозы. Об этом он уж больше и не помышлял.
А Самко поблагодарил, распрощался со всеми за руку и отправился в город.
В городе Самко устроился на лесопилку — бревна катать. Жил он со всеми в бараке. И все было бы ничего, только б видеть Зузку почаще. Ведь до рекрутчины совсем мало дней осталось, а там снаряжайся в путь-дорогу. Он же видит Зузку только по воскресеньям, да еще в праздник какой забежит поговорить, помечтать о том, что дальше будет, и то покою не дают.
К Цедилковым после того он раза два заглядывал, Штефан звал.
Только он на порог, а мать его тут как тут, и ну упрашивать, уговаривать, — мол, домой иди, отцу покайся. А он — нет и нет, и тогда все в деревне и Зузку, и старуху, и Штефана винить стали, будто отговаривают они его.
А того и в помине не было.
Ведь Цедилкова ему не указ, а что до Зузки, так она сама посылала его домой прощения просить.
И хоть трудно поверить, согласна была даже самой дорогой ценой заплатить — любовь свою отдать, лишь бы в его семье мир настал. Говорила так, во всяком случае, Самко.
Но Самко о том и слышать не хотел, еще и упрекнул, что она, мол, не любит его. И она за лучшее сочла о том и не вспоминать.
Ее он напрасно винил. Ему не сладко было, а Зузке и того хуже. Чего только не приходилось сносить ей от его родных, да и от чужих людей.
Старостиха ее такими словами раза два обозвала, что мне и повторять зазорно. И какой только ругани не пришлось Зузке выслушать от нее.
Старосте она и вовсе на глаза не смела попадаться, боялась: не ровен час, еще и побьет.
Люди добрые, жалеючи Зузку, присоветовали ей подать на старостиху жалобу, да не стала она.
«Мне ли с ними тягаться? Только масла в огонь подливать». Она даже Самко ничего не сказала.
Он от других про это дознался и потом каждое слово как клещами из Зузки вытягивал.
А она опасалась, что вспылит Самко, не сдержится, и не дай бог, в семье кровь прольется. Выходит — нечего и жаловаться. А за любовь свою готова была она принять любые муки.
И у хозяев прежней ласки она уже не видала…
Обижать ее, правда, не обижали, но из-за всех этих дел и пересудов глядели на нее Штефан, а старуха особенно, как на чужую, просто как на батрачку. Только и знали приказывать.
Понимал Самко — до добра это не доведет, если будут они с Зузкой в их доме видаться, да и разговор с ними его тяготил. Потому и не пошел он туда на третий раз, а встретился поговорить с Зузкой за деревней. Вечером пошли они на гулянье, да бывшие ее подружки, что на Самко виды имели, косо на нее поглядывали. Они и оттуда ушли.
— Скорей бы уж весна, чтоб было куда пойти.
— Весной ты солдатом будешь. Нет, уж лучше хоть бы эта весна и вовсе не приходила. Не пережить мне разлуки, — со слезами признавалась Зузка.
— Ты что! Переживешь, оба переживем. Как набор скажут, я сразу же пойду. Писать друг другу будем, так время и пролетит, — утешал ее Самко.
Вечером, пока Зузка хлопотала по хозяйству, Самко сидел в корчме. Потом они снова встречались и ворковали на завалинке до самой ночи.
А когда все ложились спать, Зузка, замирая от страха, что Штефан или старуха услышат, впускала Самко в свою каморку, а чуть свет, невыспавшаяся, выпускала потихонечку, чтоб не вызвать пересудов.
Так оно и тянулось до самого набора.
Самко был парень стройный, рослый, и по разговору, и по всему видно было, что из хорошего дома.
На комиссии только под мерку встал да разок повернулся — сразу «Tauglich!».
Все. «Годен». Глаза у него туманом застлало, в голове застучало и ноги сразу как деревянные стали. Одежку подхватил, и куда с ней — и не скумекает. А на душе одна печаль: «Сиротинушка ты моя, на кого же я тебя оставлю? Заберут меня у тебя, что же мне без тебя делать на белом свете!»