Как и многие другие поденщики, бросил Самко лесопилку и пришел в деревню косарем наниматься.
Многие его к себе зазывали, косарь он был отменный, а ведь в горячую пору и худому рады.
Стариков и тех зовут, о молодых и говорить нечего…
Зузка уговорила его таки не сразу на службу идти, а погодя, со всеми вместе.
Сперва покосит, потом сено будет свозить, чтоб на дорогу кое-каких деньжат скопить. Многие хозяева Самко ввали.
Позвал его и Штефан.
Самко с радостью согласился, ведь целых четыре дня с Зузкой рядом будет. И они веселились, пели, смеялись. Бывало, кричит ей:
А Зузка откликалась во весь голос:
Ну а вечером старая Цедилкова звала:
— Холодно ночью, пошли домой, — и все вместе отправлялись в деревню.
Штефко взял за руку Аничку Мургашову (мы ее уже раз вспоминали), Самко Зузку свою, и другие тоже парочками.
И вдовцы, и вдовушки, и невесты — все веселые, со смехом, с песнями и криком брели домой.
Добрую сотню песен по дороге перепели, а как в деревню вошли, да с домом лесника поравнялись, не могли пройти мимо без шуточной:
Около школы завели стародавнюю, с намеком:
— А дальше надо посвистеть, — крикнула одна, в остальные захохотали. Перед домом священника спели ту же самую, только один куплет задом наперед.
Подходили к дому старосты.
Самко свернул в проулок, чтоб не идти мимо отцовского дома, ведь отец давно уж грозился, что огреет, да так, что Самко и не увидит — кто. Чего лезть на рожон, когда и без того обойтись можно.
Так вот и проходили день за днем на сенокосе. Лишь в непогоду утихала деревня на день-другой, люди хоть отдыхали.
Но, как говорят, каравай большой, да и тот по куску съедается.
Лето проходило, и стали рекруты дни считать, сколько еще дома побыть осталось.
Скосят еще лужок, съездят на радванскую ярмарку, а там, глядишь, через три недели «плачьте, очи, плачьте», И пойдут «паны рекруты» — ать-два — с богом к черту в рай.
Всю неделю до первого октября в деревне только и разговору было, кто кого из рекрутов на станцию в город провожать поедет.
— Ну, его, наверно, та, а того, может, эта? — переговаривались девчата.
Матери, кумовья и вся родня уже с неделю деньги собирали, сыр овечий коптили, гусей жарили, чтоб сына, внука, крестника, да бог его знает, какого еще родственника достойно проводить.
Швеи знай тачали солдатские рубахи, подштанники да платки носовые для семерых рекрутов.
А девушки втихомолку придумывали, что бы на прощанье суженому дать, чем бы покрепче память привязать. Самое милое дело — платок носовой подарить, чтоб всякий раз, утирая лицо, о милой вспомнил. Но и весь городок обойдя, все лавки подряд, выбрать не могли платочек, чтоб от всей души подарить.
Семьи, собравшись вечером за стаканчиком вина, советы, наставления рекрутам давали, как солдатскую науку постигать, а тем уж это до того обрыдло, что всякий раз из дому улизнуть норовили.
Настал последний вечер.
Уже со многими попрощались рекруты, к кому с утра заглянуть не успеют.
Господи, сколько слез было пролито!
Самко сидел у Штефана. Он уже собрался и не мог ночи дождаться, в последний раз перед разлукой нацеловать, наобнимать свою Зузку, чтоб утром распроститься.
Тягостно у Самко на душе. Прикидывали они со Штефаном, куда его пошлют, если в Лученец (это еще ничего), а может, в Вену (тоже куда ни шло), но не дай бог в Боснию. Вот что его тревожит. Оттуда ни за что на денек-другой домой не вырвешься.
Зузка больше не плакала.
Решила, что крепиться будет, чтобы сердце у Самко не надрывать. Но, ох, как трудно, сил нету от слез удержаться.
Старая Цедилкова все Самко на дорогу наказы разные давала, будто мать. Жалко ей стало парня. Ужин собрала, Зузке велела чаю заварить и так вот, печалясь о Самко и радуясь за Штефко, сидела, угощала обоих.
— Неужто, Самко, и впрямь с родными не простишься? Он тебе отец как-никак, пошел бы, — по простоте душевной увещевала его старуха.
— Не решил я еще, бабушка, утром погляжу, — отвечал Самко, а самому один голос шептал — «иди», а другой отговаривал: «ни к чему это, все одно прогонит».