Помолчали. Вдруг скрипнула дверь.
— Не сердитесь, Цедилкова, не со злом пришла я. Не ругаться, сына последний раз повидать, попрощаться, пока не уехал, — утирая слезы, повинилась вошедшая старостиха. В руке она держала маленький узелок.
Хозяева хотели ее за стол усадить, но она отказалась.
— Значит, утром уходишь?
— Должен идти, — ответил Самко.
— Ну так ступай с богом, господь тебя храни. Пришла я с тобой попрощаться, — заговорило в ней все же материнское чувство, — вот тут тебе на дорогу мое благословение, — она протянула ему узелок, — с отцом поступай как знаешь, помни все же, все мы под богом ходим, кто знает, когда доведется свидеться, а он тебя все же двадцать лет растил, — от слез и горя еле договорила она.
— Да ведь и я ему то же самое твержу, — поддакнула Цедилкова, и у самой на глазах слезы навернулись.
Штефана это все так проняло, что и он готов был Самко уговаривать к отцу идти.
А Зузка решила про себя, что когда они одни останутся, упросит она Самко к отцу сходить. Ей он не откажет.
Самко нерешительно взял узелок, но кроме:
— Дай вам, господи, — ничего не сказал.
— Так ты придешь? — с надеждой спросила мать.
— Утром решу, вы там ничего не говорите, — с виду Самко крепился, но знал уже, что пойдет, чего бы там ни было.
— Ну что ж, прощай. А если нам писать не будешь, хоть другим весточку дай, что живой ты.
Самко поцеловал матери руку, с фонарем вывел на дорогу, и она ушла.
Скоро и хозяева спать собрались.
Штефан и бабка спали в избе, звали и Самко, да тот отговорился, сказал, что на сеновал пойдет «голову проветрить», а сам — к Зузке в каморку.
Слов не хватает ту ночь описать.
Как легли, Зузка перво-наперво спросила, пойдет ли он к отцу.
— Да уж пойду, пойду, — успокоил ее Самко. Помолчали.
— Ты плачешь, Зузка?
Она не ответила, только всхлипывала и вздыхала тяжело.
— Ну, что с тобой, что случилось? — привлек ее Самко к себе и потянулся к губам.
— Зачем только я тебя узнала, зачем мы встретились, коли теперь вот так расстаться должны?
— Ну, что ты такое говоришь. Что на душе у тебя? Скажи, не мучай меня, — предчувствие сдавило ему сердце. Неужели… Нет, не может быть…
— Я… я… Нет, ничего… Нечего мне от тебя таить, — успокаивала Зузка, хоть грудь ей как железным обручем сдавило.
Так до утра и промаялись.
А в половине четвертого поднялся Самко, глаза вытер, набросил на плечи кафтан и пошел к отцу, потому что без четверти семь ему нужно было поспеть к поезду.
Отец-то не знал ничего, возился на дворе, когда Самко подошел.
— Ухожу я, тятя, вот попрощаться пришел. — И протянул отцу руку. А тот ему в ответ:
— Не стоишь ты моего прощанья. Уходи с глаз долой, чтобы больше я тебя не видел.
Повернулся Самко и пошел прочь.
Мать на двор выбежала с плачем, но когда муж пригрозил, замолчала, чтоб перед людьми, проходившими мимо, не срамиться.
А Зузка тем временем в сенях под тусклой лампой нацарапала несколько слов на клочке бумаги плотницким карандашом. Положила четыре золотых, да с запиской связала в платок. Когда Самко вернулся, рассказав, как все получилось, поблагодарил, попрощался со старой Цедилковой да Штефаном и вышел, Зузка немного его проводила, потом остановилась, руку с узелком протянула и проговорила как в бреду:
— Прощай, пиши… да о том, что здесь, не забудь… не забудь… — и вся в слезах, не разбирая дороги, кинулась домой.
Самко шагал на станцию с остальными вместе и там только развязал узелок, что мать дала. Нашел в нем три монеты по пять золотых и пожалел, что взял. Ведь отец ее убьет, коли узнает. А может, заняла, утешился. Ведь денег у него совсем мало было, как у последнего бедняка.
Развязал он и Зузкин платочек. В нем тоже деньги нашел, а с ними записочку:
«Боялась я тебе признаться. Я буду матерью».
В Лученце Самко только в форму одели, а на третий день повезли куда-то.
Не зря боялся — на полтора года с лишком в Боснию угодил.
Про Зузку он не забывал. Каждые две-три недели писал, просил, чтоб ждала. А как поедет будущим летом на маневры в Кошице, побывает у нее непременно. Зузка ему тоже писала обо всем, что в деревне творится и как ей самой живется.
После отъезда Самко прожила она у Цедилковых только до пасхи. На целый год нанималась, да не дослужила.
И срам этот, да и Штефан…
Старуха Цедилкова, как дозналась, что брюхатая Зузка, корить стала, но Зузка все не признавалась, а потом и вовсе от них ушла.