В трудах каждодневных они забыли отпраздновать серебряную свадьбу, годовщину своего супружества, наполненного трудом и заботами и все же безмятежного, даже счастливого. И не будь нас, «их детей», они бы и золотую свадьбу не собрались отметить, вспомнить свой беззаветный труд, соединивший их столь крепко в совместной жизни единственно для блага «их детей», горячо любимых внучат. Заботясь о нашем благе, они лишали себя отдыха, отказывали себе во всем. И только работа, работа была их уделом!
Не было для них большей радости, чем наш приезд, когда они прижимали нас к груди, плача от радости.
А самой большой печалью было прощание, когда они, перекрестив нас, провожали — кого на военную службу, кого учиться.
Но они не опускали рук, не падали духом.
Правда, наступила пора, когда силы их ослабели, и, чуя, что конец близок, дедушка понял, что одним лишь каторжном трудом не много наживешь для нас, и тут в его памяти стали оживать народные легенды о заколдованных замках, о кладах Яношика; и мы с ним один довольно большой холм далеко в горах перековыряли с вершины до подножья, не одну ночь просидели у скал, дожидаясь, когда покажется пламя над местом, где зарыты монеты. Мы нашли лишь старую подкову и больше никаких знаков. Потом, когда ноги отказывались ему служить, дедушка угомонился, перестал ходить по крутым склонам и все чаще принужден был оставаться дома.
— Хотел я напоследок оставить вам, дети мои, память о себе, — говаривал он, порицая слабых духом или ленивых героев легенд, которые не шли на поиски кладов, даже когда слышали «зов».
Вскоре он стал быстро уставать и от легкой работы — задыхался. Мы-то давно пытались отговорить его от работы, но он до самого последнего мгновения, пока не пришла смерть, не мог просто наблюдать, как другие работают, и не взяться за работу — по силам она была ему или нет.
Полтора года сопротивлялся он смерти, и когда мы хотели позвать к нему доктора, он заплакал — дескать, на что ему доктор, он же не болен. Уходя в поле, мы поневоле выдумывали всякое, чтоб он остался «за домом присмотреть, как бы не обокрали нас, не подожгли» и что-нибудь в этом же роде.
— Мы и без тебя управимся, останься дома, ради бога, — упрашивала его бабушка, потому что вечером очень трудно было добираться с ним домой.
Думаете, он оставался?
Видно, он просто не мог усидеть дома. Если не с утра, то в полдень он появлялся среди нас и конца-края не было рассказам, как он, бывало, поспевал всюду: сразу после ночной смены на заводе — только фартук сбросит, сумку возьмет — и айда косить, сгребать, возить лес. Дедушка рассказывал, как вел хозяйство на летовье, как был в правлении общины, да и теперь ему не пришлось бы стыдиться, не отстал бы от других, вот если б только ноги слушались да голову бы не клонило вперед. И еще кабы не одышка!
— Так и знайте, не пробил еще мой час, дай-ка мне косу! — И, поплевав на ладони, он брал у кого-нибудь косу, но, сделав взмах-другой, останавливался и садился отдохнуть. Но все равно дедушка ни за что не признавался в бессилии, заявлял, что «коса тупая».
— Пошире, пошире закладывай копенку, да что же это, погодите-ка, я примну.
И я волей-неволей подсаживал его наверх, на копну, и он уминал — падая.
Зиму он все больше лежал, но лишь на лавке за печью — ни за что не соглашался лечь в постель.
— Тогда я уже не встану, а я хочу еще ро́бить, ну, что вы меня принуждаете? Или смерти моей желаете?
Летом он все же лежал в постели.
После Ивана Купалы мы начали косить в садах, и он непременно хоть завтрак нам носил и до вечера дома не показывался, то вместе с нами при сене был, то перебирал оставшиеся косы — не подойдет ли ему какая.
Но ни одна ему не подходила, он ворчал, ругая косы и тех, кто кует их такими тяжелыми.
— Моя-то коса была будто перышко, а острая — что тебе бритва; а эти — словно валун в руки берешь.
Когда мы перешли косить на луга, ему было далеко да и невмоготу добираться, но все равно он брел туда, с самого утра до полудня, если бабушка не закроет его на ключ, или, наоборот, не оставит дверь открытой, а ключ спрячет, чтобы он не мог дом закрыть. Он приходил, приносил табаку нанятым косцам, а нам, своим, — по сигаре. Самое трудное было возвращаться с ним вечером домой. Если мы хотели, чтоб он засветло попал домой, я бросал все и умолял-упрашивал его, пускаясь на всякие хитрости, и вел домой. Но не приведи господь поддержать его, помочь! Где там! Чтоб его да вели! Нешто он пьяный?! Это только пьяных водят под руки, а он, нет, он не позволит. И так вот, сто раз отдыхая, мы добирались до дома.