— Сейчас главное — выиграть время, — говорили все три адвоката, когда Янко торопил их.
Жили все в отцовском доме. Земли у них не осталось, только та, что отошла к ним с усадьбой нотара; братья нанимались лес возить, так и кормились, а вот в банк выплачивать было не из чего.
Жена стала звать Яна назад в Америку — они там уже все проели, и она сама снова пошла на фабрику, а детей оставляет у кумы, землячки. Янко и рад бы, бегом побежал бы к жене и детям, да только как тут дела оставить? Чего добьются без него адвокаты? Нет уж, надо довести до конца.
Не прошел и третий квартал, как дом нотара отошел банку. Янко, надеясь получить хоть что-нибудь, хоть топорище от топора, пустил дом с торгов. Покупателей не нашлось, дом купил банк, предложив свою цену. Ну, а уж банк поговорит с общинами по-своему — те купят дом для нотара, и банк не останется в убытке…
Злорадные люди смеялись над тем, как опростоволосился Янко, даже Ондриш испытывал какое-то удовлетворение — ведь вот, мол, сколько бедняк намучается, пока всего не лишится. Ведь он тоже хотел только добра, так же как и брат Янко. А ведь Янко — человек бывалый, опытный, свет повидал… и просчитался…
Мигаков будто обухом по голове ударили. Янко, тот вроде ума лишился, все грозился — адвокатам, общинам, всей округе, всем людям, которые могли ему помочь, и не помогли, а оставили увязать в болоте; ругался, обзывал их — они-де обманщики, сволочи, нелюди… Мать слегла, думали даже — не подымется, помрет.
— Подписала я, подписала, — причитала она, — до чего я дожила, где я приклоню голову на старости лет?
Все собирались у постели матери, плакали, и нередко день прошел, а у Мигаков калитка не скрипнула — ни к ним никто не шел, ни они никуда не выходили, все думали свою тяжкую думу…
— Поедем все в Америку, видать, это судьба, — сказал в тоске Ондрей. — Пиши, брат, насчет билетов… Я решился. Я чувствую свою вину перед тобой, я разорил тебя. И у тебя дети, да и у меня большая семья, надо мне подналечь, заработать…
Жена его — ни в какую, не поедет, мол, и детей не пустит. Лучше будет ходить на поденщину, а он, Ондриш, пусть едет один попытать счастья, как уехали уже те два старосты, что по миру пошли из-за нотара. Да и мать — стара уже, дорогу не перенесет, заступилась за свекровь жена Ондриша.
— Я не поеду, дети мои. Найдутся добрые люди, которым я прежде помогла, приглядят за мной в случае чего, а вам — помоги, господи… — И слез было, слез…
— Да неужто вы не постыдитесь… хозяйка из такого дома, а нынче пойдете христарадничать… Погибать, так уж вместе… — с горечью сказал Ондриш, подумав о нелегком и дальнем пути, и в словах его прозвучали отголоски былой спеси старосты, а сердце сжалось от горя; но решимость его от этого не убавилась, не видел он иного выхода.
— Да, уж надеяться на чужих людей, мама, хуже нет, — поддержал брата и Янко. — Нам всем одна дорога — за океан! — громко, будто открывая всем новую, неведомую истину, заявил Янко.
— Я вашего отца не покину, — мать привела еще и эту причину, чтоб не ехать.
— Отцу мы скажем «Прощайте, свидимся там!» — И Янко указал пальцем на небо. — А нам приходится уезжать к живым, если мы хотим жить.
— Я готов, со всей семьей, — ответил Ондриш. — Не по доброй воле еду, а только стыд мне тут оставаться… Брат мой, жена, мать, дети мои, как знать, что вышло бы из меня здесь, получи я должность, к которой так стремился… Мое счастье, что все так получилось. Я и так уже был как слепой. А теперь, даст бог здоровья, я всем, всем вам отплачу добром, только простите мне… Алчность меня обуяла, брат, позарился я на твое, а и своего лишился… Хотя оно и так бы я все потерял, иди я и дальше по этой крутизне — не для нашего она брата, не для простого человека. Сорвался бы я с этого откоса… А теперь — что ж, я гол как сокол, но я живой человек, и есть у меня воля… — И Ондриш заплакал, исповедуясь себе в грехах праздной жизни тех лет, когда исполнял должность в общине. Обнял жену и совсем размяк, чего с ним давно уж не случалось, а в последние годы и подавно… Тогда он привык приказывать, распоряжаться, ожесточился.
Янко написал насчет билетов. Но пока они пришли, сколько сил понадобилось старухе матери, чтоб покориться, смириться с отъездом; даже когда прошел страх (она боялась смерти в пути), не перестала ее глодать мысль — как она поедет к невестке, которую никак не хотела признать, и вот теперь будет дожидаться от нее куска хлеба. Помириться-то они помирились после рождения первого ребенка, когда из Америки прислали фотографию, но одно дело на расстоянии и совсем другое — жить под одной крышей…