Тут, однако, мысли мой приняли иной поворот. Хорошо, а кто приводит в действие могучую силу трактора? Сам-то он ни пахать, ни бревна таскать не может. Я даже удивился, как это раньше не сообразил! Да не будь меня, трактор с места не стронется! Вот когда он действительно станет ржавым железом. Значит, и я на что-то гожусь! И не только трактору я нужен. Нужен моей седовласой матери…
Мне вдруг так захотелось увидеть ее, прижаться к груди. Я почти ощутил ее ласковые руки на своей голове. Как бы она обрадовалась мне!..
Совсем некстати пришла отрезвляющая мысль, что я несвободен, и темной тенью легла на душу. В чем-то Дориг, однако, прав. Сбился со своей жизненной дороги, и не просто вернуться на нее. Но я тут же вспомнил: чем быстрее я выйду отсюда, тем скорее повстречаюсь с матерью, снова стану как вольная птица…
Перебирая в памяти все, что приключилось со мною, я окончательно убедился, что причиной всех несчастий было мое дурацкое легкомыслие. Оно-то и привело меня в эту таежную глушь, соединило с чуждыми людьми, свело в одну компанию с такими проходимцами, как Дориг. Я строго судил себя. И все яснее становилось, как быть, что делать дальше. Только об одном были теперь думы: быстрее выйти на свободу.
Я воображал, садясь за рычаги трактора, будто не бревна волоку с лесосеки, а пашу плугом землю. Сколько же земли перепахал я так! Я и боронил свою пашню, и сеял в нее золотистые зерна пшеницы… Как замечательно было чувствовать себя снова на полях госхоза. Мне представлялось, что рядом — мои друзья-трактористы.
Дориг оставил меня в покое, и я вовсе не вспоминал о нем.
Наступало новое утро, и я спешил на свое «поле». С тех пор, как я придумал, будто снова работаю в госхозе, и сил прибавилось, и настроение стало совсем другим, и время летело незаметно, приближая день освобождения.
Той зимой в нашей жизни произошли кое-какие изменения.
Самым большим праздником для меня был приезд матери. Ей разрешили свидание со мной. Какая это была встреча! Не обошлось, конечно, без слез… Но мы оба радовались.
Потом освободили старика повара, отбывшего свой срок. Примерно дней через двадцать он пришел проведать нас и принес мне овчинные рукавицы. Они были очень теплые, но куда сильнее согрело внимание этого деда. Дориг, которому старик тоже сделал подарок — лисью шапку, даже спасибо не сказал. Еще и разворчался: «Что мне делать с твоей шапкой? Зачем она мне? Не мог пол-литра достать!» Однако шапку все-таки прибрал. На месте деда я бы ни за что этому подонку подарка не делал.
Старик улучил минуту, когда мы оказались вдвоем, и шепнул:
— Знаешь, куда меня взяли на работу? Сторожем в магазин! Понимаешь? Мне поверили! До самой смерти этого не забуду.
После, уже уходя, он сказал:
— Ты только Доригу ничего не говори. От него любую пакость можно ждать…
Я прекрасно понял его. Порадовался за деда и пожалел, что так поздно пришлось ему начинать жить заново.
Это все были события приятные. Но случилось нечто и похуже. Не знаю, кто мог до такого додуматься, — назначить вместо старика поваром… Дорига. Да, этот пройдоха где угодно умел находить тепленькое местечко. Теперь мне редко доставалась горячая пища, и вообще я редко ел досыта. Обидно было, конечно, но я сносил это, думая только об одном — скорей бы на свободу.
В середине зимы мне пришло письмо. Я долго ломал голову: от кого? Мать не писала — неграмотная, а больше некому. Оказалось, написали товарищи — трактористы из госхоза, где мы проходили практику, так неожиданно закончившуюся для меня. Каждое слово письма я перечитывал по нескольку раз. Особенно тронуло, что друзья звали в госхоз. Да, да, звали! Мне казалось, что от письма пахнет влажной землей, спелым хлебом, степными травами. Меня ждут в госхозе! Мне верят, хотя почти не знают меня. Каких-то несколько дней после школы механизаторов, мои капризы, когда не сразу дали трактор, а потом… та ужасная ночь. Что я для них? А они зовут!..
Не вытерпел, показал письмо Доригу. Хотелось утереть ему нос, чтобы не думал, будто все люди такие, как он сам. Ничего хорошего из этого не вышло — чуть не подрались. По-разному думали мы о жизни. Каждый день читал мне Дориг свою мораль, но слова его я пропускал мимо ушей, ни в чем они меня не убеждали. И старику повару поверили, и мне верят. Ну провинился я. Наказали меня. Так не на всю же жизнь! Я одно твердил ему — что никогда хуже других не буду. Выкладывал доводы, которых он не мог опровергнуть. В таких случаях Дориг прибегал к последнему средству — набрасывался с руганью, грозил кулаками. До драки, правда, не доходило, но ни разу не удалось больше Доригу и ударить меня. Он кипятился, рвал и метал от злости, однако что-то все же сдерживало его.