— Беги на корму! — закричал Дориг. — Готовь чалку!
Плот подворачивал на мелководье. Дориг упер конец шеста в дно реки и налег на него. Когда он хотел, у него и сноровка откуда-то бралась.
Я добежал до свернутой на корме веревки, схватил конец и бросился в воду. Добрел до берега, прикрутил чалку к кустам. Дориг закрепил оголовок плота.
Мы пили чай с талханом[78], Дориг крутил головой, к чему-то прислушивался. Начало смеркаться. На недалекой пастушьей стоянке послышались голоса. Донеслось мычание коров. Звонко заржала кобылица.
Дориг и чай допивать не стал.
— Ну-ка, подай! — ткнул он пальцем в выстиранную мной рубашку. Свою, грязную, зашвырнул в будку. Поглядел на себя в осколок зеркала и, видимо, чем-то остался недоволен. Походил, насвистывая, по плоту, будто искал чего-то, да так и не нашел ничего.
— Бревна, которые в прошлый раз оставили, не забыть взять. За ночь приготовишь проволоку и жерди. Вернусь утром.
Еще раз обошел плот, шагнул на берег и направился к юртам, что стояли за высокими тополями на пригорке. Я остался один. «Как бы отвязаться от него? С такой работой не скоро мы бревна сплавим. Доригу — что? Ему спешить некуда. Ему, похоже, здесь даже лучше, чем на воле. Забот никаких, а устраиваться он умеет. Лишь бы сегодня хорошо было…»
Для меня Дориг стал обузой, путами. Я что-то бормотал про себя, ругая последними словами Дорига, а заодно и себя. Казалось, волны слушали меня и сами стали нашептывать: «Чего ты брюзжишь? Не думай об этом бездельнике. Работай, не ленись. Бери пример с нас. Мы ни минуты не отдыхаем».
Безделье и в самом деле угнетало меня. Я взял моток проволоки, стал выпрямлять ее, размягчая на огне. Покончив с этим делом, проверил крепление каждого звена плота, жестче связал расшатавшиеся бревна.
Совсем стемнело. Я вытащил из будки постель, разостлал на плоту, улегся. Небо заволокло тучами, ветер усилился, и волны с шумным плеском бились о бревна. Вдали полыхали молнии, доносились глухие раскаты грома. Стало еще тоскливей. На стоянке залаяли собаки. Совсем рядом были люди, а мне в такую темную и ненастную ночь не с кем было и словом перемолвиться.
Не спалось. Я лежал с открытыми глазами. Будь небо ясным, хоть звезды рассеяли бы одиночество и тоску. А непроглядная темень давила, заставляла тревожно биться сердце. Нечем было дышать. Я озирался вокруг и вдруг заметил на противоположном берегу мерцающий свет. Он то приближался, то удалялся от меня.
«Что это такое?»
Я не сводил глаз со светового пятна.
«Да это трактор!» — дошло наконец до меня, и я представил, что сам, может быть, скоро выеду в поле. Вспомнил и старенький трактор, на котором всю зиму возил бревна с лесосеки. Перед тем как отправиться с плотами по Еро, я сделал ему профилактику и поставил трактор на консервацию. Даже воспоминание о «ржавом железе» теплом отозвалось в груди.
Плот все сильнее раскачивало на волнах. Я скатал и взял под мышку матрац, зажег кусок бересты, сошел на берег и попробовал устроиться на гальке. Не понравилось. Снова свернул постель, потащил ее по берегу и почти сразу набрел на мягкую луговую траву. Тут и матрац был ни к чему.
Отсюда отчетливее и ярче был виден свет на том берегу. Конечно, это был трактор!
Мысли убежали далеко-далеко, в детство. Как живого, увидел отца. Вот он идет за деревянным плугом, вгоняя изо всех сил лемех в неподатливую землю. От напряжения на его руках вздулись вены. Медленно бредут по пашне быки, но отец едва поспевает за ними — так тяжело управляться с плугом… Я рядом с отцом, но какой из меня помощник?
В середине дня на поле приходила мать, разводила костер у межи и пекла на углях толстые лепешки. Ничего вкуснее никогда не ел! Даже сейчас почувствовал запах этих горячих лепешек.
Работы в поле хватало. Лето почти всегда было засушливым, и отец поливал поле, к которому подходила вода по вырытой им канаве. Полоть доставалось мне. Чего-чего, а сорняков всегда было полно. И еще — сколько себя помню — таскал с пашни к меже камни. Каждый год убирали с поля камни, а их будто и не убывало. Зато не было большей радости, когда поспевал урожай и тугие, золотистые колосья пшеницы колыхались на ветру. Отец сноровисто жал их серпом, а мать ловко вязала снопы. Мне доверяли отвозить к току снопы на телеге. И водить быка вокруг жернова тоже поручали мне.
Когда я в первый раз сам повел быка по кругу, отец сказал:
— Молодец, сынок! Теперь ты настоящий мужчина!
От его похвалы меня чуть над землей не приподняло.
Мне нравилось на току. Здесь я чувствовал себя почти равным со взрослыми. И потом сама работа тут же, на глазах, давала результат — зерно. Все, что делали в поле до этого, только обещало урожай. И срезанные колосья, и снопы еще не были зерном. Когда же отец большой деревянной лопатой с силой подбрасывал высоко вверх сыпавшуюся из-под жерновки массу, ветер относил на конец тока мякину и соломенную труху, а к ногам падало в быстро растущий ворох чистое зерно. Это была награда за долгий и тяжелый труд.