…На востоке заалело небо. Завели свои немудреные песенки птицы на склоне Нарана. Прояснился горизонт. Я огляделся. Осталось вспахать небольшую полоску. Еще два-три захода, и будет готово поле для золотой пшеницы.
Земля, которую я заканчивал пахать, чем-то напоминала мою жизнь. Наранские склоны, когда я впервые тронул их плугом, были горды и высокомерны. Первый урожай на них был почему-то невелик, и их оставили под пар. Но нынче они должны дать много хлеба. Я тоже был высокомерный и вспыльчивый, однако смог преодолеть и себя, и все трудности, что выпали на мою долю.
На меня глянуло с фотографии, что была рядом с зеркалом, милое лицо моей Дулмы. Она как бы говорила мне: «Ты ведь устал, Дордж…» Устал? Ничего подобного!
Из-за горы выкатилось солнце, чтобы окинуть взором вспаханную мною за ночь землю. Закончив предпоследний круг, я взобрался на кабину трактора и уставился на медленно поднимающееся румяное солнце. Почему-то вспомнился Дориг. Ему, конечно, никогда не придет в голову любоваться восходом. Мне в те недавние, а теперь такие далекие годы тоже было не до небесного светила… Но если бы сейчас рядом со мной стоял Дориг, я бы крикнул так громко, чтобы горное эхо тысячу раз повторило мои слова:
— Смотри на солнце! Видишь, как оно поднимается над землей? Смотри на наши поля! Это та жизнь, о которой я мечтал!
Пер. А. Китайника.
ОХОТНИК
…Соловый твой хотя и мал,
Положись на него.
Бей зверя метко, наповал,
И не мучай его…
«Черт побери! Что же это со мной происходит? Почему я так разволновался, словно мальчишка, которому пообещали первую охоту?» Время уже было за полночь, но мне не спалось. Я переворачивался с боку на бок, изредка поглядывая в дымовое отверстие юрты, где в бездонно-синем небе мерцали холодные, осенние звезды. «Не лучше ли прямо сейчас же и встать?» — подумал я. Меня раздражала узкая железная кровать с высокими ножками: одеяло то и дело сползало с нее, и мне надоело его натягивать на себя.
Юрта за ночь заметно поостыла, и, когда одеяло сползало, мои старые кости начинали ныть.
В темноте я попытался найти на ощупь свою берданку и нечаянно задел мешочек с гильзами и свинцовыми пулями — они с грохотом полетели на пол. Я от неожиданности вздрогнул и отдернул свои иссохшие старческие руки. Они снова заныли, но это была уже привычная боль. Куда больше меня беспокоило другое: по-прежнему ли метко бьет моя старая берданка? Прошло ведь уже более десяти лет, как я бросил охотиться, и будет совсем нехорошо, если окажется, что она теперь под стать моим подслеповатым глазам.
Правда, вчера я ее хорошенько прочистил шомполом и показал ребятам. Они вроде бы похвалили, но как на них положиться: могли и подшутить над стариком. Кто их знает! Да и гильзы пролежали столько лет без дела, что стали ядовито-зеленого цвета. Их я тоже постарался привести в надлежащий вид, но поди знай, а вдруг и они будут давать осечку? Словом, все у меня выходило не так, как хотелось, и от этого на душе было неспокойно.
Я вытащил из-под подушки кисет, набил трубку и закурил. В темноте ночи она весело светилась, и я, как мальчишка радуясь ее огоньку, продолжал размышлять: «До чего же дошел — не уберег даже однорогую буренку бедной старушки Дулмы. Теперь у нее хлопот прибавилось: целыми днями ухаживает за своей любимицей, ищет всякие мази и смазывает ей раны. Бедная Дулма! Как она привязана к своей старой буренке… Бывало, пригоню коров, а она не нахвалится на нее: «Ты посмотри, какое вымя! Молочнее моей буренки я коров не видала — сейчас вообще у многих молока почти не стало, а моя старушка каждый день приходит с тугим выменем. Соски у нее вон какие, молоко так само и льется. Нет, мне другой коровы не надо! С нераздоенной я уже не справлюсь — силы не те». Частенько она и меня нахваливала, считая, что я понимаю толк в травах и пасу стадо, умело выбирая пастбища.
Я лежал и словно слышал ее слова, и мне так захотелось, чтобы ее буренка выжила.
А случилось то, что и должно было случиться: почуяв волка, стадо понеслось, а старая корова отстала. Вот ее серый и потрепал.