Старуха постояла на берегу, глядя вслед быстро удалявшейся лодчонке, затем, вспомнив что-то, затрусила наверх, к майхану, и, схватив ведерко с молоком, вернулась к реке.
— Матушка, заступница наша Селенга, дай ты им благополучно добраться до того берега, — горячо зашептала она, выплескивая понемногу молоко в воду, словно желая задобрить сердитую реку. — Не чини им препятствий, пожалей моего старика, и женщину с еще не родившимся ребенком, и молодого, славного ее мужа, попей моего молочка, вкусное, парное оно, и помоги, помоги им!
Старуха неотрывно следила глазами за утлым суденышком, которое там, вдали, почти уже превратилось в точку, пока не скрылось совсем за торчащими из воды верхушками деревьев. А потеряв его из виду, она опустила на землю ведро и запричитала во весь голос:
— Ох матушка ты наша, Селенга! Смилуйся над нами! Ведь у моего старика ничего не осталось, кроме храбрости и доброго сердца… Силы совсем иссякли. Ты разве не заметила? Когда он отпихивался шестом, крикнул: «Чуу!»[81] Прежде я не слыхивала, чтобы он помогал себе голосом. Молодой-то он был хоть куда! День и ночь мог грести и управляться с длинным шестом, а усталости не знал. Вот забыла ему напомнить, чтобы он побрился на том берегу: зарос, точно леший… Ладно, авось и сам догадается. А нет, так, по мне, он и небритый лучше, красивее всех. Да и ему все равно, как он выглядит. О другом его мысли… О природе, о солнце и ветре, да о тебе, Селенга. Нет и не было у тебя вернее друга на свете, чем мой старик. Сколько уж лет живем мы с ним на твоих берегах? С тех самых пор, как поженились… Каждая твоя излучина, каждый водоворот или омут, капризы твои и повадки — все ему ведомо! Люди окрест кличут нас не иначе как «старик да старуха», пожалуй, кое-кто даже позабыл наши имена, потому что мы с ним неотделимы от твоих берегов, от переправы. Когда-то ее называли Будунской, но уж не помню, с какого времени перекрестили ее в переправу Дэндзэна, и скажи, матушка Селенга, разве это не справедливо?.. Не обижай его, он хороший человек, никому не принес зла — одно добро видели от него и люди, и скотина, и деревья, и ты… Когда-то я сама обидела его, но и сейчас, как вспомню, скребет у меня на душе. А знаешь, из-за чего завелись? Из-за сущего пустяка! Однажды утром и говорит мне Дэндзэн: «На том берегу самогон, слышал, варят. Поеду-ка я, выпью с людьми!» Ну, а я молодая была, глупая — разозлилась. «Вот, — говорю, — здорово, он будет прохлаждаться, водку хлестать, а я, выходит, сиди, карауль юрту, так, что ли?» И в сердцах вырвала у него из рук веревку от лодки. А Дэндзэн не стал ее отбирать, только глянул на меня с тихим укором и вымолвил: «Видать, так уж судьбой устроено: мужчина и женщина не способны понять друг друга!» А сам разделся, сложил свою одежонку и, взяв ее в левую руку, пошел в воду. Я так и обомлела: топиться, думаю, пошел! Но он поплыл… Стою я это на берегу, куда и гнев мой девался, знай слежу за ним — на сердце тревога. «Плевать, — думаю, — пусть уж выпьет, лишь бы вернулся!» Потом гляжу, вышел он невредимый на том берегу и разложил одежду сушиться на бугорке. И опять, матушка Селенга, взяла меня обида. Что же это, думаю, такое? Ведь завтра надом, и я собиралась поехать с Дэндзэном в аймачный центр… Как раз хотела в тот день сшить себе новый красивый дэли, чтобы поразить городских девушек и выглядеть на празднике не хуже иных-прочих, как и подобает жене паромщика… А он вон что выкинул, непутевый! Слезы, помню, так и полились из глаз. Дэндзэн же оделся и крикнул, сложив руки у рта, с того берега: «Эй, жена! Хватит тебе убиваться! Пригони сюда вечером лодку — отвезешь домой!» — и ушел… Ну, что делать? Поплелась я в юрту и села за шитье. Иногда выходила на берег взглянуть, нет ли моего Дэндзэна. А только солнце село, слышу — кричит: «Донгор, милая! Бери лодку, приезжай за мной!» Выбежала я из юрты — как раз ужин готовила, — а с того берега уже любовная песня доносится. Вот, думаю, разобрало его, орет на посмешище людям!.. «Ночуй там, где водку лакал, усы крутил!» — крикнула ему, а сама думаю: «Пусть побегает в наказание! Вот кончу готовить, тогда и поеду». На том берегу стихло все, я насторожилась, прислушиваюсь, а самой страсть охота плыть скорее за ним, но нет, думаю, пусть маленько потерпит! Вернулась в юрту, вожусь у очага и вдруг — на тебе! — у порога стоит мой Дэндзэн и что-то бормочет. «Сам, что ли, приплыл? — спрашиваю. — С кем разговор-то ведешь?» А он: «Со звездами, мол. Выбираю, которая тут моя». «Ох ты, лихо мое!» — говорю и иду навстречу. А он весь мокрехонек, дрожит точно в лихорадке и улыбается… «Неужто и после ночного купания не вышел из тебя хмель?» — бросаю ему с насмешкой, а у самой от жалости сердце заходится. Однако думаю: нельзя ему потачки давать! И тут он сказал — матушка моя Селенга, вовек не забуду тех слов! — никогда, мол, жена, не буду ночевать в чужом доме. Скорее умру, чем оставлю тебя одну, поняла? Если понадобится, в любую погоду переплыву Селенгу, пусть даже в ссоре мы, пусть ночь, пусть буря! Стою перед ним, не знаю, что делать, растрогалась, сама не своя. «Ладно уж, — говорю, — иди, сушись, грейся, продрог ведь!» В молодости одним словом можно ранить чуть не до смерти и одним же словом — вернуть жизнь. В этом возрасте слова имеют значение. Взяла его за руку и ввела в дом. И с тех пор мы больше не ссорились с моим стариком. Прожили сорок лет душа в душу… Ты слышишь меня, Селенга? Ты меня слышишь?