— Небо ясное.
— Табун-то на северо-востоке пасется, — вдруг сказал он и, не дождавшись моего ответа, тут же захрапел так, что юрта заколыхалась. Трудно было поверить, что передо мной был простой табунщик. Скорее он напоминал хозяина Хурмусты[83], о котором рассказывается в наших сказках… Храп его словно доносился из-под земли.
Зимняя ночь, окружающая природа, табунщик и табун — все казалось мне сказочным.
Я снова лег и еще долго не мог заснуть. Возможно, потому, что это была моя первая ночь здесь и все было непривычно для меня. В юрте было довольно прохладно, а к утру она могла вообще остыть. Поэтому я поверх одеяла накинул доху из волчьей шкуры: теперь никакой мороз мне был не страшен.
Зато моему соседу все было нипочем: он продолжал храпеть, словно сказочный богатырь, преодолевший путь длинною в десять лет… Должно быть, действительно очень устал. Еще вечером я заметил, как он уснул, едва коснувшись головой подушки. Так оно и должно было быть, ибо он после ночного еще целый день занимался всякой другой работой; но меня очень удивило, когда он спросил о погоде и пробормотал, что табун пасется где-то на северо-востоке. И как он мог сквозь такой крепкий сон услышать едва уловимое ржанье лошадей?..
Понятно, что любой табунщик даже во сне ни на миг не забывает о погоде и о своем табуне, но быть до такой степени чутким и слышать даже во сне… Не знаю. Для людей, не занимающихся скотоводством, эти слова вряд ли могут что-либо значить, но меня занимает то, как совмещается в одном человеке столь крепкий сон и такой обостренный слух. Вроде бы и не должно такого быть. Только потомственным скотоводам, видимо, дано это понять.
В чутко дремлющей ночной степи то отчетливо, то едва слышно разносится ржанье табуна. В такт ему, то усиливаясь, то ослабевая, метет поземка. Морозная зимняя ночь продолжается…
Я проснулся, когда уже рассвело. В очаге пылал огонь. Изредка в дымовое отверстие юрты врывался ветер, и тогда пламя клонилось к двери, но, как только он успокаивался, оно снова начинало упорно тянуться ввысь: сначала в дымовое отверстие, потом к небу и наконец к солнцу.
Почему же пламя всегда стремится ввысь? Кто его знает! Возможно, это знает лишь сам огонь. Но совершенно очевидно, что пламя согревает окружающий воздух, а тот в свою очередь согревает все вокруг себя. И делает это огонь шутя, играючи. Ему все нипочем, ибо он всесилен.
Но и у табунщика душа, что огонь. Ее пламя тоже постоянно стремится вперед и ввысь. Но кто об этом знает? Разве что только сами табунщики. Своей душевной теплотой они готовы согреть всех на свете, но как это сделать… Вселенная безгранична, а людей не сосчитать… Однако не будем забывать и о том, что мечта человеческая не имеет предела.
Из радиоприемника доносится старинная протяжная песня. Так и хочется сказать, что для бескрайней степи только такая песня и нужна: ее нескончаемая мелодия достигает самого горизонта. Трудно, пожалуй, найти такое гармоничное сочетание, как протяжная песня и бескрайняя степь. И не случайно она на протяжении многих веков баюкает степь и никогда не умолкает.
Я вышел из юрты, и утренний мороз каленым железом обжег мои щеки. Табунщик тихо, как и ночью, спросил:
— Не замерз? — Улыбнулся и стал потягиваться. От его богатырского дыхания пошел такой пар, что тут же не стало видно его лица, словно оно потонуло в тумане. В морозном воздухе клубилось теплое густое облако. Табунщик принялся горстью брать скрипучий снег и растирать им лицо и шею. И мне вдруг почудилось, что это вовсе не снег, а куски белоснежного хлопка и что он ими вытирается. Но как бы хлопок и снег ни походили друг на друга своим цветом, сравнение в данном случае, конечно же, не годилось. Да и табунщику, видно, приятнее было растираться снегом, чем вытираться хлопком.
Я все же поспешил в юрту. И как только я вошел в нее, молодая смуглянка вытащила из сундука новенькое полотенце и, протягивая его мне, сказала:
— А вы умойтесь теплой водой… Сынок! Где ты? Помоги-ка дяде.
Тут же ко мне подбежал мальчик лет шести и начал лить мне на руки теплую воду. Он был безмерно рад журчанью воды и все выше поднимал свой кувшинчик.
Но в этот момент раздался топот копыт вдалеке, и, как только он стал приближаться, мальчик запрыгал от радости и закричал:
— Дэрэм вернулся с ночного!
Мы все сели за круглый стол выпить чаю. Чай был замечательный: молоко, соль, заварка — все было в меру. «Пьют ли где-нибудь в мире такой вкусный и ароматный чай? — вдруг подумал я. Возможно, что и нет, не пьют… Чай, в особенности вот такой, незаменим для скотовода. Трудно выразить словами, сколько сил и энергии придает он ему. И не удивительно, ибо он, по существу, заменяет ему молоко и масло. А что может быть питательнее их? Берешь в руки серебряную чашу, наполненную до краев, и сразу же ощущаешь неповторимый степной аромат и видишь, как в ней играют желтые шарики — нежнейшее масло.