Монастырь Ламын, один из старейших в хошуне Джонон-вана, раскинулся в низовьях реки Хурх, с севера окаймленной лесистыми горами Хэнтэйского хребта. Собрался в нем разный люд: русские и китайские купцы, остатки разбитых банд Унгерна, беженцы из Урги. Русская граница была недалеко, поблизости находились и золотые рудники. Следовательно, ловкие торговцы могли с большой выгодой заниматься скупкой и контрабандой драгоценного металла. Сами ламы особым благочестием не отличались. Частенько в храм Хандмы они приглашали на молебен девушек и молодых женщин, дабы те получили возможность испросить милость у Цаган Дара-эхэ и Ногон Дара-эхэ, но, едва наступала ночь, бежали к богомолкам, прикрыв лицо орхимджем[23].
В хошунном управлении путешественники никого не застали, кроме истопника, который сообщил, что Джонон-вана следует искать на летнике в местечке Навчит-Лиственном. Пришлось ехать дальше. Весной, когда Дунгар приезжал к нему на поклон, ван был не очень-то приветлив. Еще один волк объявился, кого он намерен сожрать? — отчетливо было написано на его лице. Однако подарки принял. «Интересно, куда он клонит, этот бурят с волчьим нутром? Да только халхасские князья не то что чужим — своим зверям в пасть не дадутся», — думал про себя ван.
День гости провели в главной юрте князя, восьмистенном белом строении с красным орнаментом. Под таганом на шести ножках жарко пылал огонь. Вместе с хозяином расположились они на китайском ковре, разостланном поверх белого войлока, перед ними на низеньком столике стояли закуски — седло барашка и различное печенье.
Джонон-ван, сорокалетний мужчина, сидел широко расставив ноги, так что видны были башмаки и красные шелковые носки в узорах. Высокий воротник шелковой рубахи подпирал подбородок. В руках он вертел трубку с длинным мундштуком.
— Мы, халхасцы и буряты, можем дружить. Вы, гости, ешьте и пейте сколько угодно. Теперь, при народном строе, что ван, что батрак — все едино. Если я — паразит, упившийся народной кровью, пусть берут мое добро. Однако пока не берут. И в бога теперь мало кто верит, а самого богдо, вот увидите, скоро турнут с трона, — сказал Джонон-ван и резко, отрывисто рассмеялся. В смехе его слышалась ярость. «Может, и придет такое время, как ты говоришь, да только тебе, приятель, бежать будет некуда», — злорадно подумал Дунгар. Его рысьи глаза так и шныряли по сторонам. Чултэм решил перевести разговор на другую тему:
— Издавна существует обычай — петь на пиру. Мы с гулбой побратались, можно сказать, земляки теперь. Пусть же дочь его Балджид споет нам.
Девушка сидела на левой половине юрты рядом с матерью и старалась не смотреть на вана — он внушал ей робость.
— Дочь у вас красавица, — одобрительно произнес Джонон-ван, — будь у меня в хошуне парень ровня ей, непременно просватали бы. Кстати, и наши женщины красотой не обделены. Нынешняя супруга богдо-гэгэна — из наших мест. И девушки у нас голосисты. Однако послушаем, девушка, как ты поешь.
Гулба и бэйсе переглянулись. Джонон-ван, чтобы расположить к себе слепнущего богдо-гэгэна, подсунул ему свою землячку, желтолицую, толстую и распутную девку. «Хороша буряточка, — думал ван. — Не так давно один из офицеров Унгерна, бурят Джомболон, обещал мне раздобыть красотку. Обманщик! Забрал моих лучших коней — и ни девушки, ни денег!» В то время можно было уповать на милости богдо, а сейчас и на это надежды почти не осталось.
Балджид сидела потупившись. Щеки ее пылали, она явно стеснялась петь. Хандуумай незаметно подтолкнула ее локтем: начинай же! И она запела.
Сперва голос ее дрожал, но постепенно набирал силу. Она уже без страха смотрела на мужчин. Вот сидит Джонон-ван, похожий на страшного идола — такие же выпученные глаза и оскаленные зубы; вот ближе к выходу — слегка захмелевший Чойнхор; а рядом с ним — незнакомый мужчина с тяжелой челюстью. Он наклонился к другому своему соседу, китайцу, светлолицему, с круглыми рыбьими глазами, одетому в черный халат, и шепчет что-то.
Балджид пела и пела. Чойнхор вдруг всхлипнул. Хороша была песня, а сама певица еще краше — подперла пальчиком щеку, волнующие глаза ее сияют, они как темная вода в полынье.
Взгляды Хандуумай и Джонон-вана встретились. В его глазах читалась воля человека, привыкшего повелевать, и вместе с тем изворотливый ум и пристрастие к авантюрам. В ее — готовность женщины не упустить удобный случай и извлечь из него выгоду.