Думая так, я и не заметил, что солнце уже село и наступили сумерки. Хорошо, что друзья вспомнили обо мне. По натуре своей я человек жалостливый, но это дерево вызывало во мне больше страх, чем жалость.
Проваливаясь в сугробы, я стал удаляться от него, как вдруг услышал позади себя стонущий крик. Мне показалось даже, что я различил слова: «Не оставляй меня! Не бросай в этой безлюдной степи! Почему ты не хочешь верить, что я дерево? Разве я не настоящее дерево?» Затем крик начал постепенно ослабевать и перешел в едва различимый шепот. Конечно же, это не был стон окаменевшего дерева. Очевидно, я просто хотел услышать то, о чем думал. Возможно, что окрики моих друзей смешались со скрипом снега и донеслись до меня вот таким стоном.
Я вернулся к костру и поужинал; усталость сразу же прошла, но перед глазами все еще стояло то дерево-камень.
Данзан распаковал приемник, посмотрел на часы и сказал:
— Прежде чем отправиться, давайте-ка послушаем последние известия и прогноз погоды.
Пока он искал нужную волну, из приемника вырвалась какая-то эстрадная мелодия. Я в это время сидел у костра, грея руки. Вдруг Саран повернулась ко мне и спросила:
— Это танцевальная музыка?
— Да, что-то вроде твиста, — ответил я.
Саран почему-то весело рассмеялась и, видимо почувствовав себя неловко, покраснела.
— Что-нибудь случилось? — поинтересовался я.
— Нет-нет! Это я просто так, — сказала она, но, заметив мое недоумение, пояснила: — Иногда всякая чепуха лезет в голову… Прошлым летом приезжала к нам из города одна женщина: ее старший брат живет рядом с нами. Вообще-то мы с ней и раньше были знакомы, в начальной школе учились вместе… Это я о Цэцгэ рассказываю, ты про этот случай, кажется, не знаешь, — бросила она мужу и продолжила: — А поскольку мы с ней были подругами детства, то в свободное время стали встречаться и вспоминать прошлое. Мы тогда держали дойных кобылиц. Иногда она приходила ко мне во время дойки, хотя сама ужасно боялась лошадей. Но и кобылицы тоже шарахались от нее. Стоило ей подойти близко, как они начинали фыркать и кружиться, так что приходилось прекращать дойку. Почему они ее боялись — трудно сказать. Правда, прическа у нее была странная: длинные распущенные волосы чуть не до пояса. Может, поэтому мои кобылицы и боялись ее. После дойки она заходила к нам и рассказывала мне о городской жизни и о городских новостях. Она, бедняжка, очень переживала за меня и часто говорила: «Мы же с тобой ровесницы, а ты рядом со мной выглядишь настоящей старушкой. Отчего бы это? Сама-то знаешь или нет?»
Я отвечала ей, что не знаю. А она: «И знать ничего не нужно. Возишься все четыре времени года со своими кобылицами, вот и результат. По-моему, человек должен брать у жизни все, что он хочет, особенно в молодые годы. И я считаю, что это правильно».
Однажды мы сидели с ней, болтали о разных пустяках, и вдруг по радио стали передавать вот эту музыку. Что тут с ней началось… Моя Цэцгэ вскочила, как козочка, и давай дрыгать ногами и руками в разные стороны. При этом она и со мной еще успевала разговаривать: «Дорогая! Это теперь самый современный танец. Здесь-то уж я могу затмить всех. Ты наверняка не умеешь его танцевать, правда?»
Я чистосердечно призналась, что не умею, а она мне: «Ты и в самом деле отстала от жизни. Вальсы, которые мы танцевали в школе, давно вышли из моды и похоронены. Я потом тебя научу. Вообще-то его надо танцевать в узкой юбке до колен. Только тогда и можно показать себя. В танце ведь главное — это показать свои ноги…» Короче, она перечислила все, что нужно, по ее мнению, показать.
В общем, Цэцгэ говорила много смешного. Но я в конце концов сдалась, и мы договорились, что она будет обучать меня этому танцу. Нам, однако, пришлось несколько дней ждать, пока эту музыку снова передадут по радио. Когда же такой день настал, мы заперлись в юрте, и она сказала: «Смотри внимательно».