— Ленин умер.
— Большое горе, — тихо отозвалась она.
Заснеженная ночная степь, черный бор вдалеке, звездное небо, казалось, тоже скорбят вместе с ними. Очирбат коснулся ладонями щек Сэмджид. Щеки были ледяными, а девичье дыхание — жарким.
— Как тихо! — говорил один из них.
— Какие яркие звезды! — говорил другой. Холода они не чувствовали. В эту скорбную ночь в жизнь обоих входило нечто большое, и обычные слова были бессильны выразить чувства, владевшие Очирбатом и Сэмджид.
— Ой, звезда упала, видели? Не моя звезда упала, а звезда неба, — скороговоркой, очевидно вспомнив о старом обычае, произнесла девушка.
— Еще кто-то умер, — грустно сказал Очирбат.
— Это правда?
— Нет, девочка, это только так говорят. На свете много людей умирает, на всех звезд не хватит.
— Глупая я, ничего еще не знаю.
— Сэмджид, дорогая, будешь хорошо учиться, многое узнаешь и поймешь. Ты непременно должна получить образование.
— Это благодаря вашим стараниям… А потом что? Я часто по ночам, когда все уснут, думаю о будущем. И видится мне чудесный город с замечательными домами, с окнами, сверкающими на солнце. И широкая дорога проходит через город, и ведет она прямо к солнцу. И люди, живущие в этом городе, умеют летать. И мне кажется, что я шагаю по этой дороге, но не одна, а с вами рядом.
— Да, интересно, что ждет нас в будущем? Иногда я мечтаю о том, как буду бродить по московским улицам. Стану большим военачальником — вся грудь в орденах. Дорогая Сэмджид, вот кончишь школу, поезжай в город учиться дальше. Почему «поезжай»? Да мне кажется, к тому времени я тоже там буду. Мы с тобой еще молоды и увидим, что будет не только через десять — двадцать лет, а через все пятьдесят!.. Всю жизнь мы будем с тобой вместе, Сэмджид!
Они подошли к школе. Очирбат погладил Сэмджид одеревеневшими от холода пальцами по замерзшим щекам и впервые поцеловал ее в горячие губы.
— Давай, Сэмджид, хоть изредка встречаться.
— Хорошо! — еле слышно отозвалась она.
10
Перекочевавшие в Монголию буряты впервые встретили здесь Новый год. Кончился год Черной свиньи шестнадцатого шестидесятилетнего цикла, и наступил год Синей мыши.
В хотоне[38] Дунгара встречали Новый год. В первый день праздника приносили богам в жертву еду и питье, по возможности все самое лучшее. Двое-трое суток молодежь разъезжала по гостям, поздравляла соседей. Дунгар велел запрячь пару лошадей в легкие сани и, усадив в них жену и дочь, поехал вдоль берега Онона. По пути им встретился Чойнхор. «Хэ-хэ!» — дико прикрикнул на коней Дунгар, стегнув кнутом, и, едва не задев Чойнхора, стрелой промчался мимо, оставив за собой облако снежной пыли.
— Счастливо оставаться, Чойнхор! — насмешливо прозвенел вслед всаднику голосок Балджид. «Ах, чтоб тебя!» — выругался Чойнхор, стиснув зубы. В бессильной ярости сжались кулаки. Никогда дочь гулбы не любила его.
Из этой поездки Дунгар вернулся очень довольный. Чойнхор сразу догадался почему. Вскоре к гулбе приехали гости-сваты из богатого айла агинских бурят, преподнесли хадак дунгаровым бурханам. После их отъезда Чойнхор поинтересовался:
— Чьей же ты станешь, Балджид?
— Да есть тут один толстый краснорожий парень. Свадьбу летом сыграем. А до тех пор между нами все может оставаться по-прежнему, да и после свадьбы тоже. Жених — дурачок, и у меня будет полная свобода.
Весна в том году наступила рано. Быстро стаял снег, обнажив пожухлую прошлогоднюю траву, побежали ручьи, овражки в лесу наполнились желтой талой водой.
Сравнивая нынешнюю весну с прошлогодней, буряты считали, что жизнь их изменилась к лучшему.
В начале весны неподалеку от хотона Дунгара среди зарослей старых осин разбил стоянку одинокий странник. Он появился, волоча за собой тележку на четырех колесах. Сгрузил какой-то хлам, поставил тележку против ветра и кое-как прикрыл лохмотьями — получилось подобие шалаша. Человек выглядел необычно: длинные волосы падали на плечи, на заросшем лице лихорадочно блестели большие глаза. Дэли у него был рваный, но, судя по воротнику, дамского покроя. Из дыр торчали клочья ваты. Носы мягких бурятских бойтоков были сбиты.
Известие о его появлении принесли ребятишки. Они обнаружили его в тот момент, когда он раскурил можжевельник и, ударяя в маленький ламский барабанчик-дамар, читал молитву. Окончив молитву, он достал из сумки кусок сахара, расколол его на несколько мелких кусочков и роздал детям. «Я — хубилган Хар Махгала[39], — сказал он. — Передайте это своим матерям, и пусть они принесут мне поесть». Некоторым ребятам показалось, что человек этот похож на ламу Цэрэнбадама. И действительно, то был он. Но он уже никого не узнавал, разум его помутился. В такое плачевное состояние Цэрэнбадам впал несколько месяцев назад. Прошлым летом, когда он расстался с семейством гулбы, вся его жизнь пошла кувырком. Лишившись опоры, превратился он в черепок, брошенный в золу. Он никому не был нужен. Никто его не знал, и пристроиться при храме ему не удалось. Каким богам он только ни молился — и Чойджо, и Майдари, и шестнадцати божествам, — все напрасно. Шатался как бездомный пес и жил подаяниями верующих. Постепенно он стал называть себя хубилганом хутухты, и сам твердо в это уверовал. Он принял обет странника и, обмотав локти и колени воловьей шкурой, провел в пути много дней, ползком добираясь до монастыря богдо-гэгэна — на это ему понадобились не десять суток, как каравану, а два с лишним месяца. Простые богомольцы, которых он встречал в пути, восхищались им и подкармливали. В благодарность лама высекал на камнях слова молитвы, подносил бурханам освященное зерно. В Гандане, крупнейшем монастыре Урги, при виде огромной статуи бога Майдари высотой в восемьдесят локтей Цэрэнбадама охватил религиозный экстаз. Он истово молился, а бронзовое божество словно одобряло его. Лама обошел все храмы Урги и окончательно потерял рассудок, забыв все, что было с ним прежде.