— Вы и несчастная любовь! — воскликнул пораженный Эдисон.
— Простите, — прервал его лорд Эвальд, — но я не чувствую себя вправе отнимать у вас столь драгоценное для человечества время, дорогой Эдисон, и, полагаю, наша беседа была бы куда содержательнее, если бы мы вернулись к разговору о вас.
— Мое время! Но ведь… человечество обязано здесь немного и вам! И те, кто ныне ценят меня столь высоко, что основывают акционерные общества и вкладывают стомиллионные капиталы под залог моего интеллекта или прошлых и будущих моих изобретений, скажись они тогда на вашем месте, преспокойно позволили бы мне подохнуть, как собаке!
А я этого не забыл. Человечество подождет: я считаю его способным стать выше своей выгоды, как выразился один француз. Право дружбы столь же священно, как и права человечества. Мои же дружеские чувства к вам столь велики, что я вправе настаивать на том, чтобы вы доверились мне, ибо вы страдаете — я вижу, я чувствую это.
Англичанин закурил сигару.
— Право, все, что вы говорите, исполнено таких благородных чувств, господин изобретатель, — сказал он, — что я не в силах противиться долее дружеским вашим уговорам. Признаюсь вам, однако, что я даже отдаленно не мог представить себе, что, едва сев в ваше кресло, решусь избрать вас своим наперсником. Как видно, у вас, людей, причастных к электричеству, поистине, все Происходит с быстротой молнии. Так вот, если вы так настаиваете на этом, извольте: я имею несчастье любить, любить мучительно, в первый раз в жизни (а в моем роду первая любовь почти всегда бывает и последней, то есть единственной) очень красивую женщину, ах, да что там, я думаю, самую красивую во всем мире, которая в данный момент находится в Нью-Йорке, в нашей ложе, где выставляет всем на обозрение переливающиеся у нее в ушах бриллианты и делает при этом вид, будто слушает «Волшебного стрелка». Вот и все! Теперь, надеюсь, вы удовлетворены, господин любопытный?
При последних словах Эдисон обратил на лорда Эвальда странно внимательный взгляд. Он не сразу ответил ему, а нахмурился, словно ушел в себя, углубись в какую-то тайную мысль.
— Да, то, что вы рассказываете, это действительно несчастье, — произнес он с каким-то отсутствующим видом, рассеянно глядя перед собой.
— О, вы даже представить себе не можете, какое… — прошептал лорд Эвальд.
— Дорогой лорд, мне совершенно необходимо, чтобы вы побольше рассказали мне о ней! — сказал Эдисон, немного помолчав.
— Бог с вами! Зачем вам это?
— У меня есть теперь еще одна причина просить вас об этом.
— У вас?
— Да. Сдается мне, что у меня может найтись средство излечить вас или, во всяком случае…
— Увы! Это совершенно невозможно! — ответил лорд Эвальд с горькой усмешкой. — Наука будет здесь бессильна.
— Наука? Она-то тут ни при чем. Я тот, кто ничего не знает, порой догадывается, нередко находит и неизменно вызывает удивление.
— К тому же любовь, которая заставляет меня страдать, такого рода, что может показаться вам странной, необычной, несуразной.
— Тем лучше! Тем лучше! — сказал Эдисон, и глаза его сверкнули. — Расскажите мне об этом поподробнее.
— Но… дело все в том… что все это необъяснимо и будет непостижимо даже для вас.
— Непостижимо? «Надобно постигать непостижимое как таковое» — не Гегель ли это сказал? Попытаемся, дорогой лорд! — воскликнул физик. — И вот увидите: мы сумеем отыскать корень вашего недуга! Не вздумайте только отказаться теперь! О… да я… Поймите же, я должен, во что бы то ни стало должен воздать вам за ваше добро!
— Ну так вот вам моя история! — сказал лорд Эвальд, невольно поддаваясь душевной бесцеремонности Эдисона.
XII
Алисия
Она идет по всей красе
Светла, как ночь её страны[9].
Лорд Эвальд положил ногу на ногу, выпустил из своей сигары два колечка и начал:
— Последние несколько лет я провел в Англии, в замке Эттельвуд, одном из самых старинных поместий нашего рода, в Стаффордшире, крае туманном и пустынном. Замок этот, один из последних еще сохранившихся здесь, окруженный озерами, скалами и сосновыми лесами, возвышается в нескольких милях от Ньюкасл-андер-Лайм; там и поселился я по возвращении из абиссинской экспедиции и вел жизнь весьма уединенную, ибо родители мои умерли и со мной оставались лишь верные слуги, состарившиеся в нашем доме.