Тогда голова его покатится к восковым ногам окружающих его призраков, казавшихся ему теперь толпой заинтересованных зрителей, ибо неподвижную бесстрастность всех этих фигур словно оживляли слабые отсветы единственного фонарика. На него смотрели! Эта толпа с устремленными в одну точку глазами словно ожидала…
— Спасите! — прохрипел Реду, но не посмел вымолвить больше ни слова, опасаясь в своем невыразимом ужасе, что одной лишь вибрации его голоса будет достаточно, чтобы…
II эта навязчивая идея уже бороздила морщинами его мертвенно-бледный лоб, вытягивала благодушное пухлое лицо; под черепом у него будто забегали мурашки, и в этой мрачной тишине перед лицом омерзительной нелепости, какой была бы подобная смерть, волосы его и борода вдруг начали седеть (приговоренные к смерти, переживая агонию во время приготовления к казни, нередко являют подобное зрелище взорам окружающих). Проходящие минуты старили его словно целые годы. Услышав какой-то легкий треск, он лишился чувств. Когда через два часа он очнулся, холодное осознание своего положения заставило его словно упиваться новой моральной пыткой до тех пор, пока где-то не заскреблась мышка, отчего он окончательно впал в беспамятство.
Очнувшись снова, он увидел, что сидит полураздетый в одном из музейных кресел. Столпившиеся вокруг служители и рабочие музея растирают его горячими полотенцами, суют под нос нашатырный спирт и уксус, хлопают по рукам.
— Ох, — вырвалось у него при виде все той же стоящей на возвышении гильотины.
Немного придя в себя, он прошептал:
— Какой это был сон… ночью под этим ужасным ножом!
Затем в нескольких словах он дал подходящее объяснение случившемуся: любопытство… захотелось посмотреть, как это происходит, доска скользнула, половинки отверстия захватили его шею и… ему стало худо.
— Но, сударь, — ответил ему тот самый сторож, который накануне вечером смахнул с него пыль, — вы совершенно зря переволновались.
— Как это зря? — с трудом вымолвил Реду, еле ворочая языком.
— Да. У досок, зажимающих шею, никакой пружины нет. Стук раздался, когда они стукнулись друг о друга… Немного изловчившись, вы сами смогли бы их раздвинуть, а что до ножа…
И тут сторож, поднявшись на возвышение, концом жерди приподнял чехол.
— …два дня назад его отнесли на заточку.
При этих словах парня Реду встал, выпрямился и поглядел на него с раскрытым от изумления ртом. Затем, взглянув в зеркало и увидев, что постарел лет на десять, он молча, со слезами на глазах, на этот раз искренними, дал своим избавителям три гинеи. После чего надел шляпу и ушел из музея.
Оказавшись на улице, он отправился в свою гостиницу за чемоданом. В тот же вечер в Париже г-н Реду сразу пошел в парикмахерскую, выкрасил волосы и наконец вернулся домой. О своем приключении он никому никогда не рассказывал.
Теперь занимая высокое положение в одной из палат парламента, он не позволяет себе нарушать режим, установленный им для борьбы с тенденцией к фантазированию.
Года четыре тому назад, когда он находился в одной «нейтральной» гостиной в кругу людей, обсуждавших жалостные причитания некоторых газет по поводу кончины некоего бывшего монарха, покинувшего свою страну, один депутат крайне правой ориентации, пристально глядя прямо в глаза бывшему мэру городка в Центральной Франции — ибо все всегда становится известным, — несколько вызывающе произнес следующие слова:
— Поверьте мне, господа, бывшие короли, даже покойные, умеют карать порою весьма унизительным способом шутников, осмеливающихся доставлять себе удовольствие, лицемерно выражая жалость к их судьбе!
При этих словах г-н Реду, человек просвещенный, улыбнулся и переменил тему разговора.
РАДОСТЬ БЛАГОДЕЯНИЯ
Г-ну Анри Ружону
Если не так уж легко совершить даже незначительное доброе дело, то еще труднее, совершив его, избежать неловкого и смешного положения, когда волей-неволей в глубине души похваляешься им сам перед собою.