— Какая это радость — воодушевлять артистов! — шептал он.
Примерно три четверти часа длился этот экстаз, за который он отдал бы все царства мира. Наконец луч утренней звезды, пробившийся сквозь ветви деревьев, внезапно освещал фигуру Бономе, черную воду и лебедей с зачарованным взглядом. Обезумевший от ужаса часовой ронял камень… Слишком поздно! С хриплым воплем, который внезапно сменял сладкую улыбку, Бономе бросался наперерез священным птицам. Хватка железных пальцев современного рыцаря была беспощадной: три-четыре белоснежные шеи успевали согнуться или сломаться, прежде чем остальные певцы радужным видением взмывали в воздух.
И вот тут-то душа умирающих лебедей, забывших о докторе, изливалась в песне бессмертной надежды, избавления и любви, возносясь к загадочным небесам.
Трезво мыслящий доктор ухмылялся при виде такой сентиментальности, в которой он как истый любитель ценил только одно — ТЕМБР! Как музыкант, он смаковал лишь несравненную сладостность тембра этих символических голосов, которые выпевали Смерть как мелодию.
Закрыв глаза, он некоторое время упивался этой гармонической звуковой вибрацией, потом, шатаясь, словно охваченный спазмами, выбирался на берег, растягивался на спине среди травы и так лежал в своих теплых непромокаемых одеждах. Забывшись в чувственной дремоте, современный Меценат снова и снова смаковал воспоминание о восхитительном пении замечательных артистов, пусть даже грешившем, по его мнению, некоторой старомодной возвышенностью.
И вот так, весь во власти некоего болезненного экстаза, он до самого восхода солнца мирно и деловито анализировал свои утонченные переживания.
Произведения времен Парижской коммуны
КАРТИНА ПАРИЖА
Париж выжил. Над Восстанием сияет солнце. Неукротимая Свобода поднялась на ноги, пошатываясь, но ее опора — бесчисленные флаги, и она бросает вызов смертоносным скипетрам Берлина и Версаля. На горизонте над гражданской войной вздымается Триумфальная арка. Пули бороздят улицы, не мешая играм новых детей; огненные ядра пришли на смену красным шарикам, и когда для игры не хватает шариков, слышатся милые раскаты смеха, и детишки бегут подбирать валяющиеся пули.
Над Тюильри, Люксембургским парком и Елисейскими Полями во всем своем великолепии торжествует Май. Крытый рынок завален цветами. То тут, то там проходят тысячи солдат, залитые солнцем и сопровождаемые победной, доселе забытой музыкой. Вдали грохочут пушки.
По вечерам бульвары ярко освещены; здесь — девушки, театры, горячие споры, которым наконец-то никто не препятствует, шумные преобразившиеся кафе; на всем печать освобождения.
У киосков ждут с нетерпением свежих газет, их расхватывают и читают, не сходя с места.
Что нового?
— Исси взят.
— Пустяки!
— Ванв под угрозой!
— Пустяки!
— Сегодня ночью Версаль двинется в атаку!
Кто вопрошает? Прохожий. Кто отвечает? Свобода.
Так обстоят дела с марта месяца; Париж — грозный город. Сравниться с ним может только пушка.
У Парижа собственное мнение, он упрям, как не раз удостоверялся в этом весь мир.
Кое-какие магазины закрылись: кое-какие осторожные люди бежали; кое-кто из полицейских арестован; отмечено несколько истерик перепуганных и негодующих буржуа; нескольким глубокомысленным дипломатам удалось вызвать к себе всеобщее презрение. Вот и все.
Иной раз улица внезапно погружается в глубокую тишину, и тогда слышишь вокруг себя шипение неискоренимого шпионажа, подобного тысячеглавой гидре; а затем Париж, как ни в чем не бывало, возвращается к обычной жизни.
Впрочем, экипажей очень мало. Группы прохожих оборачиваются, провожая взором офицера Коммуны, галопом скачущего к передовым позициям, или розенкрейцера, или члена франкмасонской ложи Франции, облеченного таинственными знаками и направляющегося на крепостные валы. Возле харчевен стоят старые-престарые женщины в новых траурных платьях. Ни пятьдесят тысяч версальцев, сосредоточенных в Булонском лесу, ни двадцать тысяч других, замкнувшихся в форте Исси, ни двадцать тысяч, составляющих гарнизон Аньера, — никого особенно не тревожат.