И тут я сообразил: она собирается вынуть письмо из корзины для бумаг, потому и не хочет, чтобы мы вышли вместе.
Но если так, почему бы ей не вернуться за письмом вечером? Она же всегда приходит на прием раньше меня.
Видимо, она прочла по моему лицу, что я сам хочу вернуться и жалею, что выкинул письмо в корзину.
Я бросил взгляд на корзину с бумагами, потом на нее. Она покраснела. Значит, все правильно. Что ж, пусть и у нее будет какая-то радость, черт побери. Женщины любопытны, авось в письме ничего особенного нет.
А если есть? И вообще: я уже в третий и четвертый раз предал Эржи этой, по сути, глупой и невыносимой девице.
Но если я сейчас подойду к корзине и начну вытаскивать оттуда обрывки письма, я предам самого себя.
Ничего не предпринимать все же удобнее, и я вышел из кабинета; на лестнице вспомнил, что пригласил Эву выпить, но возвращаться не было охоты. И в столовую спускаться не хотелось, сидеть там вдвоем с маленьким Мольнаром и подавно, поэтому я пошел к себе наверх и начал переодеваться для лыжной прогулки.
Сейчас моя комната казалась чужой, она напоминала остывший очаг. На столе бутылка с коньяком — я забыл закрыть ее пробкой — и две рюмки, на дне там что-то осталось, — это мы не допили с моим маленьким другом несколько часов тому назад, — а сейчас бессмысленным кажется все, о чем мы тогда говорили, бессмысленно, что мы дрались, вернее, если вдуматься, только в том и был какой-то смысл… и, право, бессмысленно то, что я стягиваю теперь с себя ботинки, что я здесь один и вообще не знаю что делать.
Я просидел около получаса, уставившись перед собой, и выпил почти всю бутылку коньяка. Потом все-таки решил походить на лыжах.
Было очень холодно. Градусник у входа показывал минус четырнадцать. Я слышал, здесь такая температура — большая редкость. Ночью выпало много снега, он не затвердел, так как было морозно и дул ветер, идти по рыхлому глубокому снегу пешком очень трудно, интересно, что делают в такое время звери? Например, дикий кабан, говорили, они якобы водятся здесь. Хорошо бы встретить кабана, пойти по его следу, он ведь не сможет от меня скрыться, куда ему по брюхо в снегу достичь такой же скорости, как у меня на лыжах?
В голове мелькали жестокие мысли: найти кабана и преследовать его до тех пор, пока он не рухнет от усталости, а тогда связать его и оттащить домой.
Мне даже в голову не приходило, какой во всем этом смысл. Во мне жила лишь страсть преследования. Собственно говоря, мне хотелось преследовать Эржи, мчаться за ней на лыжах, догнать машину, остановить, а потом…
Э, глупости!
Встретить бы хоть четверку лыжников, чтобы наперегонки с ними спуститься, скажем, до Дёндёша. Неплохое развлечение — по лесной дороге до Дёндёша и летом мало кто ходит, а сейчас, пока на ней снег, там, конечно, ни души не встретишь. Если поехать по ней и вывихнуть ногу, твой разложившийся труп найдут только в оттепель, а может, уже и не труп вовсе, а начисто обглоданный лисицами скелет. Вот-вот, неплохо было бы попробовать!
Потом мне подумалось, что я пошел бы на такое ради того лишь, чтобы при встрече с Эржи иметь возможность рассказать ей об этом.
Неужели ради этого?
И встречусь ли я с ней когда-нибудь?
В этом я не сомневался. Дело осталось неоконченным, требовало завершения, и оно не заставит себя долго ждать.
Я бы не удивился, если б мне навстречу попалась их машина, если бы выяснилось, что они поехали только покататься.
Но одному к Дёндёшу мне спускаться не хотелось. Вообще не было охоты быть одному — появилась потребность ссориться, браниться, — но с кем? И не только ссориться, не только спорить, оскорблять людей, драться с ними, но и мчаться вниз наперегонки с кем-нибудь, опережая всех любой ценой, — пусть при этом я сломаю ногу, пусть обморожусь. Или ввязаться с кем-нибудь в поножовщину в богом забытом месте… с грабителем — вот с кем в самый раз было бы встретиться! С грабителем, которому вздумалось бы в бесконечном этом снегу стянуть с меня лыжные башмаки, костюм, чтобы повыгоднее их продать.
Слегка удивленный, я остановился отдышаться: в чем дело, неужели меня так сильно задело то, что Эржи уехала?
Тщеславие мое задето, вот так-то.
13
Что же в конце концов было в том письме?
Я повернул обратно к дому отдыха. Радость общения с природой существует лишь тогда, когда она существует. Заставить себя радоваться нельзя. Несколько недель лыжи и снег делали меня счастливым, я вовсе не чувствовал себя в чем-то ущемленным и считал, что такого рода жизнь может быть не менее полнокровной, чем любая другая форма жизни; подобное счастье может испытывать негр, живущий в камышовой хижине, занимающийся охотой и рыболовством, даже если он и верит в то, что молния — грозный бог, от которого можно откупиться. Но теперь этому конец. Хоть сейчас собирайся и ищи другую работу. Если появится потребность в ностальгии по прошлому, можно поехать в отцовскую деревню врачом. Отпущу бороду и… эх!