— Я ухожу, Ференц, — сказала она.
Взяв у нее из рук чемодан, я распахнул перед ней дверь передней.
На лестнице она взяла меня под руку.
— Послушай, — шепнула она, — я так боялась, что никогда больше тебя не увижу!
На улице она запрыгала, как ребенок, в такси во что бы то ни стало хотела целоваться, в квартире тотчас же принялась хлопотать, изобретая какой-то ужин для нас обоих, и не смогла его приготовить лишь потому, что у меня абсолютно ничего не было, кроме чая, сахара и половины бутылки рома. Она ликовала от того, что в квартире ость центральное отопление, а в ванной газовая колонка, провела пальцем по книгам, наслаждаясь тем, что они пыльные, этой пылью вымазала мне нос, раскрыла шкафы и сразу сложила туда свое белье и повесила платья. Затем опустилась в одно из кресел и тихонько засмеялась.
Только когда мы выпили чай и начали говорить о том, что теперь надо делать, я впервые осознал, как все это нелепо и невероятно.
Сначала она пришла в ужас от того, что я завтра утром уеду обратно, а ей придется жить здесь одной. Она все твердила, что Ференц станет искать ее, найдет и уведет домой.
— Не дури. Кто ты в конце концов? Несмышленый ребенок, которого можно увести даже против его воли?
Она немного опечалилась.
— Ты ведь знаешь, как бывает… один человек может помыкать другим, тиранить его…
И неожиданно прижала к себе мою голову.
— Не хочу, чтобы ты уезжал! Конечно, все это глупости, раз уж я бросила Ференца, обратно я не вернусь, конечно, не вернусь. Но сегодня утром… я не осмелилась решиться, поэтому уехала. Я не осмеливалась повеситься тебе на шею в таком… в моем положении. Как хорошо, что ты приехал за мной! Теперь я верю, что нужна тебе. А ребенка этого я не желаю!
Я сказал, что у нее мало шансов получить разрешение комиссии на операцию, — слишком велики сроки.
— Ну и что? Все равно не хочу! Ни за что!
Затем она сумбурно, путано говорила об очень многом, рассказала о том, сколько раз хотела освободиться от мужа, какой он в постели и вообще каков он, ее муж, как она вышла за него и почему захотела ребенка. Я не слишком прислушивался, потому что не всему верил, одно у нее противоречило другому, но она во что бы то ни стало хотела подать себя в выгодном свете, нарисовать портрет, который никак не соответствовал ее истинному облику, а его я уже успел узнать. Меня начало тревожить, почему она лжет, но приятнее было не задумываться над этим. Эржи устроилась на моем плече, шептала что-то, рассказывала, ероша рукой мои волосы. Кажется, она продолжала говорить и тогда, когда я уснул.
15
Следующие три недели, что я еще провел наверху, в горах, остались для меня памятными на всю жизнь.
Я чувствовал себя как студент в конце каникул, сознающий, что всего через две недели, а потом уже только через день-два кончится его свобода. Я знал, что в моем распоряжении осталось только это время, а потом начнется нечто иное, совершенно иное, однако упрямо не хотел думать ни о том, что будет, ни о том, почему так будет.
Тогда в Будапеште, проснувшись на рассвете, я радовался, что случилось именно так, как случилось. Рядом со мной была Эржи, и это было хорошо. Автобус на Гайю отправлялся очень рано, мне пришлось разбудить Эржи, чтобы проститься и внушить ей: она должна заполнить бланк для прописки. Так как наличных денег у меня с собой было мало, я отдал ей свою сберегательную книжку тысяч примерно на двадцать пять, чтобы она хозяйничала, пока я не вернусь. Я написал наскоро записку своему знакомому адвокату, велев Эржи обязательно пойти к нему и все подробно рассказать о своем деле. Когда мы прощались, мне стало не по себе, я боялся покидать ее, она цеплялась за меня с такой отчаянной грустью, что мне захотелось остаться с ней.
Но добравшись до Матрахазы и вдохнув в себя морозную, хрустальную горную зиму, я страшно обрадовался, что снова приехал сюда, и все прочее — Будапешт, Эржи, развод — показалось далеким, очень далеким, чем заниматься пока не нужно. И так оставалось до конца моего пребывания там. Иногда мне вспоминалось то, что предстояло выполнить, но я отгонял от себя эти мысли. Я ходил на лыжах, радовался зиме, снегу и тому, что все это пока еще принадлежит мне и пока еще мне не грозит никакая опасность. Вечерами я спускался потанцевать, на другой же вечер привел к себе Кати, которая оказалась превосходной любовницей: живой, веселой, без всяких проблем и к тому же ангельски злой на язычок.
Неделю спустя я пригласил Мольнара: не пойдет ли он со мной куда-нибудь прогуляться? Можно, например, напроситься на праздник убоя свиньи.