Мольнар согласился, мои сентиштванские знакомые тоже не возражали против того, что я приведу с собой гостя; маленький человек прекрасно разбирался в разделывании свиней: сбросив пиджак и оставшись в одной рубашке, он трудился на кухне со сноровкой заправского мясника; настроение у него было хорошее, он развеселился и по дороге домой, около полуночи — мы шли пешком, автобусы давно перестали ходить — примирительно сказал:
— Говорю вам, Шебек, езжайте в село. Станете там счастливым и довольным человеком.
— Почему вы так упорно предлагаете мне село, мой министр? Ведь вы и сами не деревенский.
— Не ради романтики. Просто потому, что знаю вас. Такому человеку, как вы, нельзя давать возможность жить беззаботно, вас опасно оставлять без дела. Если б от меня зависело, я прямо сейчас присудил бы вас к каторжным работам. А выпустил бы, когда вам стукнет сорок, и тогда вы могли бы начать славную, трудовую жизнь. Старели бы, как ваш отец. Вы не хотели бы так стареть?
Я задумался. Не прошло и полугода, как умер мой отец, а я и пяти раз не вспомнил о нем. По роду своей профессии я повидал достаточно много смертей, чтобы воспринимать смерть такой, какая она есть — окончательное и полное уничтожение, — и знать, что вечное право живых не заботиться о мертвых.
Мы шли пешком по скрипящему снегу в бледном свете звезд, и в эту прекрасную зимнюю ночь я чувствовал, что маленький Мольнар очень близок мне, но знал, что близок он мне так же, как мой отец: по сути говоря, мне нет до него никакого дела. Мне хорошо, когда я с ним, я наслаждаюсь здоровой трезвостью, веющей от него, его жизнерадостностью, которая не иссякла с возрастом и, наверное, никогда не иссякнет — ни в шестьдесят, ни в семьдесят, ни в восемьдесят лет. Но все это не более чем приятные эпизоды моей жизни; если же мне пришлось бы жить в постоянном общении с людьми подобного рода, это быстро бы мне надоело, утомило, и я бы превратился в мрачного, обленившегося человека. Я даже изложил Мольнару свои мысли о том, что из всех предоставленных человеку радостей каждый волен что-то предпочесть. Я, к примеру, никогда не обладал властью, и поэтому мне не знакомо чувство радости от обладания властью, но я несомненно познал бы эту радость, будь я не врач, а, скажем, офицер либо политик. Человек вполне способен сконцентрировать на чем-либо свою энергию, и если бы меня хоть капельку это интересовало и я бы хотел, из меня наверняка вышел бы по меньшей мере средний актер или физик-атомщик.
— Но что же тогда вас интересует? — спросил наконец Мольнар.
— Я бы сформулировал так: приключение.
— Это как раз то, что и я говорю: искатель приключений.
— Хотя не уверен, что это интересует меня по-настоящему. Я думаю, у меня нет своего жанра.
— Значит, остается одно: женщины. Знаете, как это убого, Шебек?
Я посмеялся над ним. Меня ни капли не обижало, что он, по сути дела, постоянно оскорблял меня в свойственной ему манере все упрощать. Развлекало меня и то, что он не обижается, когда я смеюсь над его бранью, отскакивающей от меня, как горох от стенки.
— Разойдемся? Или подниметесь ко мне выпить рюмочку? — спросил я, когда мы подошли к дому отдыха.
— Спиртного я выпил достаточно, а вот если у вас есть кофеварка, чашечку кофе я бы выпил.
— После кофе вы не заснете.
— Не тревожьтесь за мой сон.
Мы поднялись на второй этаж, я поискал в кармане ключ, не нашел.
— Опять оставил комнату открытой, — пожаловался я ему.
— Не боитесь, что вас обкрадут?
— Нет. Видите ли, я верю в людей. Никого не боюсь. Или, по крайней мере, знаю, что вреда мне причинить не смогут.
Мольнар, улыбаясь, отмахнулся, как человек, которого не могло обмануть мое хвастовство. Ключ на самом деле торчал в двери, мы вошли.
В первый момент я удивился тому, что в комнате горела лампа, потом смутился.
На моей постели спала Кати.
Я отступил и потянул за собой дверь. Маленький человек махнул рукой.
— Ну, спокойной ночи, Шебек. Идите, идите!
И он ушел.
Я ужасно разозлился. Эта сцена была не в моем вкусе, она меня задела, наказала, у меня было такое впечатление, будто я весь перепачкался в грязи. Я вышел на балкон, постоял там немного, полюбовался долиной; было очень досадно, что по существу Мольнар оказался прав. Одно дело знать, что прав он, так сказать, теоретически, а другое, когда тебя застают вот так, in flagranti[4], не говоря уж о том, что до сих пор я никогда не разрешал, чтобы кто бы то ни было без моего спроса и ведома, повинуясь лишь своему желанию и капризу, считал бы меня своей собственностью. Что теперь сделать с Кати? Разбудить и вышвырнуть?