— Сколько? — ухватился за слово Ковач в надежде, что все же удастся придать делу эффектный оборот, но жена лишь молча отмахнулась и протянула руку за деньгами.
Ковач нарочито не спеша вынул из кармана сберегательную книжку, раскрыл, посмотрел на нее, будто впервые увидел, и сказал:
— Так вот… Девятьсот шестьдесят семь… тысяч.
И в глазах его вспыхнул огонек торжества, по которому, а вовсе не по названной цифре, жена поняла, что случилось нечто необычайное.
— Сколько?
— Девятьсот шестьдесят семь тысяч. Без малого — миллион, — протянул он ей книжку.
В последующие дни Ковач часто думал о том, что во всей истории с выигрышем миллиона самой стоящей была эта минута: в глазах зардевшейся и вдруг помолодевшей жены сверкнула радостная улыбка, вскрикнув от восторга, она бросилась мужу на шею, такое случалось с нею всего лишь раз или два — в бытность ее невестой и после войны, когда, прождав год, она встретила мужа, вернувшегося из плена.
Пять минут спустя они уже распределяли деньги, жена отсчитывала суммы с необыкновенной скрупулезностью: на дом, на машину, на оборудование квартиры, на одежду, — хватило на все, а половина была еще тут как тут, ну это для детей, когда они вырастут, а часть будет неприкосновенным запасом, чтоб не попадать им больше в стесненное положение, ведь с остающихся почти четырехсот тысяч только ежегодных процентов — двадцать тысяч, что ежемесячно составит тысячу семьсот…
Жена вскочила и заперла книжку в шкаф.
— Слушай, — возбужденно выдохнула она. — Давай договоримся, что на пустяки тратиться не будем. Договоримся, — суетливо схватила она руку мужа, — что не скажем никому-никому… Если только в газете не напишут про наш выигрыш… это же на всю жизнь, беречь будем каждый форинт, потому что… Слушай!.. С ума можно сойти от одной мысли, что было бы, если… если бы мы все разбазарили и через пару лет подумали бы со вздохом: имели мы миллион и что от него осталось? Воспоминание о нескольких красиво прожитых днях и несколько поучительных выводов. Договорились? Правда договорились?
Ковач досадливо кивнул, и мысли его убрели далеко. Очнулся он, когда жена подошла и выложила на стол двести форинтов.
— Это тебе пока на карманные расходы, — сказала она, игриво подмигнув, будто они были заговорщиками. — Появится у тебя, скажем, желание… проехаться днем на такси или выпить вина с содовой…
Ковач побледнел при мысли, что он чуть было не сказал ей и о тех десяти тысячах, которые наличными лежали у него в кармане. О, боже, он едва не свалял дурака и не отдал ей и это. Тогда бы он и в самом деле остался с двумя сотнями карманных до конца месяца, что, конечно, было очень щедро, если учесть, что раньше такие деньги давались ему на весь месяц.
Слава богу, десять тысяч при нем.
В следующее мгновение он пожалел, что у него всего-навсего десять тысяч.
Миллионером он был только час.
Несколько дней после того он жил, как очень легкомысленный человек с очень большими доходами. Ездил на такси, обедал в ресторане, в какой-то полоумный момент порвал на клочки и развеял по ветру свой недельный обеденный талон, заказал однажды к обеду шампанское, неоднократно захаживал в эспрессо хлебнуть коньячку, а девушке-официантке, узнав, что у нее день рождения, вручил как-то двадцать одну розу. Коньяк придал ему смелости, и он решил подождать, пока она закончит работу. Но через четверть часа появился молодой человек в кожанке, и девушка перестала даже замечать Ковача. Пьяный и расстроенный, вернулся он домой, долго не мог заснуть, подсчитывал в уме, сколько же он истратил, и с ужасом обнаружил, что за четыре дня — почти полторы тысячи, и на что? На ерунду.
Дома произошли перемены. Жена наняла домработницу, ежедневно к завтраку было масло, какао или взбитые сливки, салями, шпроты или копченый язык, на ужин — мясо, сыр, вино, кофе. Г-жа Ковач почувствовала, что наконец-то она может заняться домашним хозяйством, как то приличествует ее персоне. На третий день она подала кофе в тончайших фарфоровых чашках, вечером пятого или шестого дня приготовленную целиком стерлядь нарезала серебряным рыбным ножом шириною с ладонь, и Ковач изумленно обнаружил, что и скатерть новая, и приборы, и в столовой ноги утопают в новом ковре, и что к ужину жена переоделась: на ней было модное цельнокроеное платье и новая прическа, — и что помолодела она лет на десять. Ей, именно ей служит миллион, злился Ковач, а когда вспоминал о промотанных им полутора тысячах, сердце его еще пуще обливалось кровью. Пока он получит лечебный отпуск — Ковач собирался взять путевку куда-нибудь в Кекештетё, Гайю или Лилафюред, — пока дело до этого дойдет, плакали его десять тысяч и беззаботная жизнь… На следующий день оставшиеся у него деньги он положил на сберкнижку и решил, что не истратит больше ни филлера. До тех пор… пока не сошьет себе новый костюм, пока не поймет по опыту, как начинать новую жизнь, потому что новая жизнь нужна ему, это яснее ясного, потому что не может он примириться с превращением миллиона в ковер и серебряный нож для рыбы, ему уже за сорок, на кой черт сдались ему серебряные ложки, чтоб до семидесяти лет хлебать ими суп?