И все же я должен был рассказать об этом, чтобы хоть немного стало ясно, что попал я в эту историю, по сути дела, ни за что ни про что, ради какого-то перевернувшегося парусника, до которого мне нет никакого дела и спасение которого обошлось мне в несколько тысяч форинтов; словом, все это я затем только и рассказал, чтобы самому осознать: нет, не случайно поспешил я к тому опрокинувшемуся швертботу очертя голову и без шансов на успех…
Ради нее.
Даже имени ее я не знал.
Через некоторое время ветер улегся. Сначала стал ослабевать, потом вовсе стих. Я понял это по тому, что волны все чаще стали захлестывать румпель. Снасти уже не стонали, хотя на это я не обращал внимания. Я ни на что не обращал внимания. Ни на что, кроме волн, позабыть о них было трудно. Снова и снова окатывали меня сзади каскады тепловатой воды. Зыбь… Значит, ветер уже…
Стояла тьма, но я пытался разглядеть глаза. Ее глаза.
Я не сказал ни слова, возможно, она уснула, почему бы нет, в такую ночь, в таком сумасшедшем плавании. Но в глубине души я был уверен, она не спит, а глядит на меня, неразличимого во тьме, глядит и видит меня…
…Как школьник, ей-богу.
И тут я заметил, что скорчившаяся напротив меня фигурка все отчетливее проступает из темноты, обретает все более ясные очертания, словом, кое-что уже видно, значит, светает — и значит, так или иначе, реальность вступает в свои права, иначе говоря, я постепенно обретал способность видеть. Я уже видел. Я видел ее. Она спала.
Она сидела у двери, положив голову на скамью. Мое одеяло закрывало ее плечи, она завернулась в него…
…В общем, она закуталась в мое одеяло, и поскольку, очевидно, одежда ее промокла до нитки, раз я вытащил ее из воды и…
Неловко говорить об этом. В общем, кроме одеяла, на ней ничего не было.
Я сидел напротив нее, на руле. Становилось все светлее, я понял, что мы находимся где-то на уровне Акали, почувствовал, что ветер почти утих, и старался держать руль так, чтобы по возможности не принимать ленивых волн и чтобы зыбь не слишком терзала судно, — в общем, я сидел на руле, посинев от холода, которого тогда, в те минуты уже совсем не чувствовал… и ждал.
Не знаю, чего я ждал.
Дурацкие мысли. Ветер едва ощущался. Следовало бы поставить парус и войти в какую-нибудь гавань — две белые башенки церкви в Акали указывали наше местоположение: напротив — Сэмеш. Но за парусом надо идти в каюту, вытаскивать его, а значит, проснутся промокшие насквозь сидящие в каюте люди… если отпустить румпель, она проснется тоже, ведь тогда через борт начнут перехлестывать волны и брызги разбудят ее… В общем, надо ждать.
Я ждал, покуда это было возможно. Вернее, я согласился оставаться в таком положении до бесконечности, растягивая мучительное от пронизывающего холода ожидание и принимая как единственную награду тот факт, что здесь, у меня перед глазами, находится эта спасенная мною женщина, о которой я не знал даже, муж ли ее, подруга ли, отец ли, или, может, мать, словом кто, какого пола тот близкий ей человек, что спит сейчас, устроившись там, в каюте… Но так хорошо было смотреть на нее, и ничего больше я не желал.
Солнце еще не встало. Восточный край неба был безоблачно чист, я видел, как всходила Венера, и это показалось мне исполненным глубокого смысла. Богиня любви — ну, что ж… Яхту сильно качало.
Я все еще не мог решиться потревожить спящих. Разбудить кого-нибудь означало бы положить конец действу, предназначенному и разыгранному только для меня одного.
Вот здесь передо мной спит моя любимая… и время бесконечно. И до тех пор, пока оно длится, я могу смотреть на нее.
Я могу смотреть на нее, пока она спит.
Это продолжалось всего несколько мгновении.
Говорят, если смотреть на спящего, он проснется. Она, во всяком случае, проснулась.
— Ой, — сказала она, приходя в себя, мотая головой и протирая глаза. — Ой…
— Ой, — повторила она уже громко, плотнее закутываясь в плед. — Господи боже мой…
Мы глядели друг другу в глаза.
— Теперь можно поворачивать к берегу, — заметил я безразлично и вежливо.
— Да…
— Например, к Сэмешу.
— Да.
— Но надо поставить парус… разбудить их… спящих… потому я не спешу.
— Да, да…
Нас сильно качало.
— Я люблю вас, — сказал я.
Она только плотнее стянула края пледа. Это был ответ, единственно возможный в нашем положении. И продолжала смотреть на меня.
— Клянусь вам.
Она еще не совсем проснулась и потому молчала. Тогда это казалось мне естественным. Позднее тоже.