Она огляделась кругом и рассмеялась. В самом деле, смешно: до берега надо добираться вплавь. Это было смешно еще и потому, что я промок до нитки, а она куталась в плед. В-третьих… в-третьих, даже не знаю почему, но смешно.
— Мы сможем добраться до берега, — сказал я, — Видите, в этом ящике и в этом нейлоновом мешке, — говоря это, я доставал его, — есть рубашка и шорты. Надевайте, а я пока поплыву за лодкой.
Больше я ничего не сказал, да и не мог бы. Я осторожно сошел в воду; прыгать не рискнул: застывшие, дрожавшие члены не слушались меня. На берегу, как всегда, стояли плоскодонки, ничего не стоило отвязать одну. Когда я вернулся, она уже оделась. Она залезла в лодку, мы пересекли полосу воды и высадились на берег.
— А вы так? — спросила она.
— По-другому все равно не получится…
Наши взгляды встретились, сейчас мы впервые рассмотрели друг друга. В неяркой полотняной рубашке с короткими рукавами, с голыми ногами, босая — она была на диво хороша. Она успела причесаться и закрутить волосы узлом на затылке. Я смотрел на нее.
— Это мужские шорты, — сказала она тихо и опустила глаза. — Как мило с вашей стороны, что вы дали мне все это.
— Другого у меня не было.
— Не скромничайте.
— Я не скромничаю. Только это у меня и было.
— Хорошо, — ответила она. — Пошли за покупками.
Мы прошли десять, двадцать шагов, оба босые, поеживаясь и зябко передергиваясь от холода, по солнечной стороне, обходя холодную щебенку, — как вдруг я сообразил, что…
— Стойте.
— Что такое?
— Я не взял денег.
Как я ни выворачивал карманы, — ничего не нашел. Я не помнил, куда мог сунуть деньги, может, они в карманах куртки, может, где-нибудь еще… В карманах же насквозь промокших ковбойки и шортов я обнаружил столь же мокрый носовой платок и больше ничего.
— Смотрите-ка, пятьдесят форинтов.
— Где они были?
— В кармане рубашки.
Я взглянул: пятидесятифоринтовая бумажка была суха и старательно сложена. В самом деле, она могла сохраниться такой только в недрах непромокаемого мешка, и это меня утешило. Утешило и обрадовало, хотя никак не могло помочь мне, продрогшему, измученному, в моем отчаянном, невозможном положении; я совершенно не знал что делать.
— Пятьдесят форинтов?
— Именно.
— На что их хватит? — я соображал. — Если выпить здесь в привокзальном буфете чаю с ромом (и чтоб рома было больше, чем чаю), съесть по бутерброду с салями… уже не выходит.
Она не отвечала. Я тоже молчал. Мы шагали вперед. Через красивый сквер, по пыли и каменистой дороге, босые. Через некоторое время я сказал:
— Я полюбил вас.
— Вы уже говорили.
— С тех пор, как я это сказал, ничего не изменилось.
Она взглянула на меня.
— Вам холодно.
— Очень.
— Верю. Бежим, выпьем горячего чаю.
Мы побежали. Немножко даже запыхались.
— Есть чай?
— К сожалению, нет…
— А где есть?
— Боюсь, что, пожалуй, нигде. Может, напротив, в кондитерской… когда она откроется… кофе…
— А когда она откроется?
— Да вот-вот… Обычно она открывается в это время. Где же вы так промокли? Шторм застал?
— Да, к сожалению, — ответил я, и мы зашагали дальше. — К сожалению? Почему к сожалению? Как бы не так… Совсем наоборот! Ну и чудаки же мы, даже рома не выпили, его пьют ведь и без чая.
Обратно.
— Сто граммов, полную, — сказал я мрачно, — слишком много холода накопилось внутри.
— Я думаю. Еще счастье, что светит солнце, к полудню просохнете. Где вас застал шторм?
Мы выпили ром. Он согревал и успокаивал. Выйдя на теплую залитую солнцем улицу, я вдруг взглянул на нее, залюбовался и засмеялся.
— Мы даже не представились друг другу.
Она тоже рассмеялась.
— Начнем? Видите ли, после того, как мы вместе плыли, курили, спали, пили — то есть, к сожалению, вынужден уточнить — спали на одном судне, но не вместе — теперь в самом дело настало время представиться друг другу. Шандор Бот.
Она протянула руку и серьезно посмотрела на меня. Только в этот момент я разглядел ее настолько, что смог бы описать ее внешность. Продолговатое лицо, черные волосы, светлые глаза, ровные дуги бровей. Она смотрела на меня вежливо, как-то по-девчоночьи, протянула мне руку, и я почувствовал, что она не просто протянула ее, а и сама сжимает мою ладонь. У нее было крепкое и честное пожатие. Оно длилось не меньше пяти секунд.
— В самом деле, — сказала она, не улыбаясь, очень серьезно. — Я по мужу Перени.
— А ваше собственное имя?
— Тереза Кун.