— Мы тебе вот выделим кожу да копыта — беги да сдавай, — окончательно вскипел Ювеналий.
Не знаю, чем бы кончился их спор, если бы к нам не прискакал начальник колонны Сметанин. Мироныч доложил о ночном нападении.
Сметанин порасспросил и посмотрел сам, как мы расположились на ночлег, как привязали лошадей, какой порядок дежурства установили — подробно обо всем расспросил.
Сдержанно похвалил нас. Сказал, что в соседней бригаде пятнадцать голов увели ночью, без выстрелов. Проспали лошадей… А насчет конины Сметанин, не колеблясь, распорядился: «Составьте акт, мясо распределите и съешьте. Нет у нас времени заготпункты разыскивать».
— Но ведь — еромакань! — так-то всех лошадей можно сожрать! — не сдавался Мироныч. — Захотелось есть и — прирезал. А потом сказал, что бандиты кокнули…
— Умышленно будете резать — отдам под суд! — строго сказал Сметанин. И отвернулся. Кончен разговор.
Ювеналия Сметанин взял с собой. Белокурого бандита, все еще без сознания, положили на бричку и увезли.
Потом, уже в пути, Сметанин еще раз догнал нас и сказал: «Лихачев будет моим помощником».
Мы вообще-то не удивились: не зря Сметанин так выспрашивал нас утром. Понял он, что нашу оборону организовал Ювеналий — и будет теперь Ювеналий военным консультантом во всех бригадах, не иначе. Только нам-то не очень хотелось отпускать его. Без него-то еще страшнее будет темными ночами…
Мирон Мироныч стал спорить с начальником перегона — дескать, главной опоры нас лишаете. Но мне почему-то показалось, что говорит он не от чистого сердца. А так — ради проформы. Может, почувствовал, что ему с Ювеналием тесно будет под одной крышей. То есть — у одного костра.
— Вместо Ювеналия выделю вам еще одного солдата, — успокоил Сметанин.
— И я, в основном, у вас же буду, — сказал Ювеналий, обнадеживая взглядом сникшую было Соню. — И потом мы с Аркадием Васильевичем решили, что колонна теперь вся будет ночевать в одном месте. Круговую оборону наладим…
И все же мне как-то не по себе было… Мне показалось, что Ювеналий с излишним рвением ухватился за должность начальника… А может — просто показалось?
Вскоре явился к нам второй солдат. Это был здоровенный хохол, плечистый, рыжеволосый и веснушчатый — даже сильнее Ленькиного. Я раньше почему-то думал, что украинцы, в основном, смуглый народ. А этот был пламенно-рыжий, вот-вот вспыхнет.
И мы скачем вперед, по Литве. Теперь мы более осторожны, особенно когда кругом лес. А лесов тут немало.
Села встречаются редко, все больше хутора, хутора. Надо же, как живут. Каждый самостоятельно. Свой дом. Усадьба. Вокруг — свои же поля и луга. Дальше начинаются другие владения, другой дом, другая усадьба. Так-то, конечно, все рядом, близко. Но одной-то семье разве не скучно медведями-то жить? У нас на родине такие громадные села, до девяти километров длиной… Тут люди — и там люди, а обычай жить — разный…
Осталась позади река Вилия. А мы все гоним лошадей — то на бричке, то верхами… На ночь теперь вся колонна собирается вместе, в большой общий лагерь, и солдаты стоят на постах. После той ночи нападений пока не было. Под пули-то никому не хочется лезть. Даже бандитам.
Дни стояли жаркие, — видно, лето выжимает оставшееся свое тепло перед близкими холодами. Очень тяжело в жару и нам и, особенно, лошадям. Хомуты и шлеи жестко натирают потную кожу, оводы одолевают. И вода не часто попадается.
А сегодня прямо-таки душно, влажно, как в бане.
И даже солнце трудно пробивается сквозь эту мокроту. Лошади бегут рысцой, я сижу в бричке, и лицо и руки какие-то волглые, набрякшие. Может, хоть дождь пойдет?
Тело уже стонет от непрерывного сидения. То в седле, то на жестком облучке трясешься… А сколько еще ехать?
Тихо вокруг, даже листочек не шевельнется, все замлело от жары, обессилело. А мы все гоним.
Ленька говорит, что тридцать градусов мороза ему легче перетерпеть, чем это пекло. Лошади, видимо, так же считают, только не умеют сказать.
Геркулес молодчина, тянет и тянет, как паровоз. Но я его стараюсь подкормить — то овса подкину, то охапку травы специально нарву. Теперь, когда не стало Дон-Жуана, Геркулес мой любимый конь. Могучий, широкий, богатырский коняга. Гляжу я на него и думаю: «На таком русскому Илье Муромцу — в самый бы раз… Или нашему Пере-богатырю».
После убийства Дон-Жуана я езжу верхом на Монголке. Не то, конечно, а что поделаешь? Но больше-то я еду в бричке. Потому что в седле душа еще пуще болит, все думается о погибшем красавце. О Жуане…