После дождя с грозой наступила удивительно свежая ночь. Воздух — как березовый сок, ублажает душу. Спать бы да спать в такую-то ночь, но что-то сон никак не приходит. Неужели в самом деле человек совсем исчезает после смерти?
Это я подумал, вспомнив снова об отце моем.
Значит, и от меня когда-нибудь совсем ничего не останется? Или, как бабушка говорила, у человека все-таки есть какой-то двойник? Дух, что ли… Помню, залетит к нам в дом бабочка, старая бабуля с почтением скажет: «Чья-то душа наведаться пришла…» И начнет вспоминать умерших.
Страшно остаться одному. А еще страшней — вовсе раствориться: был — и нету.
Однажды мы с отцом да еще собачка Найда, вот так же под осень, трое суток рыбачили. Погрузились в долбленку — и по-ошли вверх по реке! В курейках сети ставим, бурскаем. Серебристая рыба на дне лодки прыгает. Леса уж осенними красками горят…
Заночевали на берегу под раскидистой старой елью. Костер наш светит в ночи, душистую уху аппетитно хлебаем… Я лежу на постели из еловых лап, гляжу на огонь, на высокие яркие звезды и что-то расспрашиваю у отца. Я еще маленький и так мало знаю… Рядом со мной лежит Найда, ей тоже хорошо, в умных ее глазах отсветы костра играют…
Незаметно я уснул. Проснулся — а отца нет! Один я с Найдой. И костер прогорел. Вокруг так темно, хоть глаз коли. Я испугался, зову отца…
Смотрю, оттуда, где река взбулькивает, живой огонь близится. Да это же отец, он острожить ходил… Еще днем мы с ним наготовили смолистых дров. В лодке на специальной «козе» огонь раздувается, и светло становится — хорошо видно рыбу в глубине. Тут только не зевай острогой…
Пока я спал, отец полную наберушку рыбы наколол, все больше щук.
— Испугался без меня? — ласково спрашивает отец. Он весь взмок, от остроги-то вода натекла на него.
— Не очень, — мнусь я.
На другой день мы гонялись за глухарями вдоль большого болота. Отец одним ухом плохо слышал, ему трудно точно определить, где лает Найда. А я хорошо слышал, и мне так радостно помогать ему… Двух глухарей и трех рябчиков мы тогда сшибли.
А потом заночевали в охотничьей избушке у смородинного ручья. Как только отец нашел ее — в такой-то глуши лесной. Натопили каменку, тепло… Закоптившиеся стены смолисто взблескивают, свежим сеном и рябчиковым супом приятно пахнет… Я прижимаюсь к отцу, так он дорог мне!! И как хорошо жить на свете…
Теперь я лежу в окованной железом военной бричке. Рядом с другом Ленькой, на далекой литовской земле.
Недалеко от нас, под березовыми треугольниками, лежат убитые немцы. На той стороне реки, я думаю — наши похоронены, тоже, наверное, немало.
А где похоронен отец — я не знаю.
Впереди, в голом пространстве, одиноко маячило какое-то огромное дерево. Взлохмаченная крона до того разрослась, будто на ствол насадили большой зарод сена.
Да это же, оказывается, сосна!.. Только не такая — от корня до вершины не такая, как у нас, непривычная. У нас на полянах сосны все сучкастые растут, с основания весь ствол ветвится толстенными сучьями… А этот до самой шапки гладкий да ровный, и будто тоньше даже не становится к вершине. А у вершины от главного ствола лучами расходятся большие и малые ветви, как у зонтика.
— Це пальмовая сосна, — объяснил нам подъехавший Зенич. — Теперь мы идем по Латвии…
— Да ведь этой сосне лет пятьсот! — удивляется Дина. Она пытается обхватить руками толстенное дерево, но где там… Пришлось троим взяться, и тогда только мы обняли ствол. Вижу — на высоте моей груди глубокий рубец в дереве, еще выше бок разорван, видимо, снарядом, и повсюду — рябинки от пуль. Но кудрявый богатырь вроде не чувствует ран, по-молодому зелен, бесчисленные иглы его, соединившись попарно, жадно впитывают солнце и пьют чистую дождевую воду — и копят великану новые силы.
А внизу, у подножья, в испещренной солнечными бликами широкой тени, буйно растет трава, прохладно там, и воздух свеж, и смолой пахнет, и всякими травами да цветами.
Если подумать — кто уж, наверное, тут ни сиживал, в этой приятной тени, за долгие-то века!.. Нынче сосна-пальма слышит даже коми-речь…
Вскоре мы по длинному мосту перешли Двину-Даугаву. Целая команда сделала вылазку в Даугавпилс, чтобы достать хлеб и продукты на карточки. И — фураж.
Особой разницы между Латвией и Литвой мы не уловили. Правда, мы пересекали лишь небольшой кусочек Латвии, юго-восточный отросток… Места здесь похожие на Литву. Перелески. И — хутора, хутора, хутора. Повсюду зреют хлеба, на полях густо стоят суслоны, воздух пропитан запахами просыхающего зерна, а по утрам от хуторов тянет ласкающим душу ароматом свежеиспеченного хлеба.